Автор: В. П. Булдаков

Большевистская революция представлялась ее творцам интернационалистски-интеграционистской; на обыденном уровне, напротив, она чаще воспринималась как поход сепаратистов против единства России. Все это не случайно: в восприятии исторических катаклизмов реальное и воображаемое, доктрины и предрассудки легко меняются местами, заслоняя суть явления. XX столетие объявляли то веком социализма, то веком национализма, подтверждая сказанное документальными рядами.

При характеристике Октября 1917 года некоторые авторы уже начали пользоваться термином "консервативная революция" (1), учитывая, что не только дезориентации "догоняющего развития", но и революционная мобилизация масс провоцирует архаизацию общественной жизни. Не пора ли в связи с этим поставить вопрос о характерном для новейшего времени всеобщем бунте традиционализма - и не только в России - в социалистически-националистической оболочке?

В любом случае при характеристике массовых движений XX в. стоило бы говорить о непрерывном - чаще подсознательном, реже демонстративном- взаимопроникновении утопий социализма и национализма. Если учесть, что в предреволюционной России социалисты часто перебегали к националистам, то уместно предположить, что таким путем происходило перераспределение партийных сил на этнопсихологической, а вовсе не строго доктринальной основе.

Стремительный рост народонаселения во второй половине XIX - начале XX в. становился взрывоопасным для этнополитического баланса в Российской империи. Общее "омоложение" состава подданных применительно к национальному вопросу влекло за собой два важнейших последствия: накопление элементов юношеской деструктивности, причем как общих для социума в целом, так и дополнительных - в наиболее обделенных властью этносах, и рост социальных ожиданий, вылившийся в ненависть к империи, как средоточию угнетения.

Говоря о влиянии утопических компонентов сознания, об истоках и характере фантастического, казалось бы, симбиоза социализма и шовинизма в русской революции, стоит обратить внимание на некоторые события предреволюционного времени. После убийства народовольцами Александра II по юго-западу и западу России прокатилась волна погромов.

Булдаков Владимир Прохорович - доктор исторических наук, генеральный секретарь Международной комиссии по истории русской революции.

стр. 29

Основную массу активистов составляли крестьяне. Погромы оказались направлены против евреев, а не поляков, как можно было ожидать, учитывая как ведущую роль последних в антиправительственном движении (фигура цареубийцы Гриневицкого отражала эту тенденцию), так и "панский" характер крупного землевладения в этих регионах. В крестьянской среде возникло убеждение, что "царя убили евреи", а потому велено их уничтожать. Получалось, что самые бесправные, инертные и традиционалистски мыслящие слои неожиданно выплеснули свое социальное недовольство на "самых чужих" (2). Тогда же умеренными еврейскими авторами было подмечено, что какая-то "темная сила двигает еврейскую молодежь на безумное поле политической агитации". В правительственных верхах склонны были признать, что все дело в ограничительном законодательстве, заставляющем еврейскую молодежь бежать из своей замкнутой среды и устремляться в интеллигентские кружки, где все оказываются равными в безрассудной преданности утопии (3). На деле причина лежала еще глубже - в безднах людской психики "научные" доктрины причудливо перемешиваются с предрассудками.

Чего можно ожидать от человека, которому социальное окружение постоянно демонстрирует свою национальную неприязнь, а патерналистская государственность намеренно или непроизвольно подкрепляет подобные эмоции запретительными законами? Скорее всего, он будет самоутверждаться в качестве "гражданина мира" или подчеркивать свою непостижимую этническую уникальность. А если этот процесс, совпавший с поветрием революционаризма, будет воспринят извне как изощренная форма этнической злокозненности? Что останется в подобном случае от платонического интернационализма или культурного изоляционизма? Вероятно, рано или поздно наступит болезненная стадия идентификации - вызывающие действия некоторых еврейских радикалов в начале XX в. и особенно в 1905-1906гг., продиктованные отчаянием, вполне подтверждают это.

Напрашивается и предположение более широкое: революционная акция в многонациональной империи непроизвольно становится действием этнопровоцирующего характера; ответная реакция неизбежно захватывает неразвитые социальные слои; направленность, масштабы, темпы развития и последствия происшедшего выходят за рамки простейшей (действие - противодействие) политической логики.

Нельзя сказать, чтобы правительство не имело представления о возникающих в связи с этим опасностях для империи. Например, о причинах особой активности еврейской молодежи в верхах знали не хуже, чем о масштабах движения за польскую независимость. Но показательно, что с 80-х годов именно по отношению к евреям предпринимаются действия дискриминационного характера: запрещение проживания в сельских местностях черты оседлости (1882г.); ограничение приема в вузы (1886г.) и в адвокатуру (1889г.); воспрещение переселяться в Москву и Московскую губернию евреям-ремесленникам (1889г.); регламентирование участия в акционерных предприятиях (1890г.); запрещение покупать и арендовать крестьянские усадьбы и земли в Привислинском крае (1891 г.); ограничение проживания в сельских местностях 50-верстной приграничной полосы (1895г.). Некоторые акты, специально адресованные людям состоятельным, на фоне прежнего законодательства выглядели откровенно издевательски: воспрещение вносить евреев, достигших потомственного дворянского достоинства, в губернские дворянские родословные книги (1900 г.); введение ограничений по владению собственностью за пределами черты оседлости (1903 г.)(4).

Понятно, что подобные "мелкие", но неуклонно проводимые запреты, задевая все слои еврейского населения, могли довести этнос до подобия социальной истерии. Правительство об этом знало. Признавалось, что "неудовлетворенность настоящим стесненным, в сравнении с остальным населением империи, положением и в связи с этим усиливающееся раздражение и ненависть к русскому правительству в России достигли крайних

стр. 30

пределов, толкнув евреев на путь отчаянной борьбы с существующим государственным строем". Тем не менее, в 1906г. в правительственных кругах пошли на отмену лишь наиболее одиозных ограничительных актов 90-х годов.

Полякам пришлось не лучше. В ноябре 1906г. было отвергнуто предложение о допущении в Царстве Польском употребления "местных языков" хотя бы в делопроизводстве римско-католических духовных учреждений (5).

В том и другом случае имперская власть обосновывала свои запретительные меры заботой о "недостаточно развитом" или малочисленном местном (причем не только русском, но и литовском, жмудском и даже немецком) населении, которому грозила "еврейская эксплуатация" или "полонизация". Развитая властью патерналистско- опекунская активность означала на деле прямое натравливание- чаще неосознанное- одного народа на другой.

Виднейшей фигурой русской революции стала фигура одержимого этномаргинала- человека, не желающего удовлетвориться своим прежним, приниженным положением, но лишенного возможности естественно восстановить справедливость, гармонично вписавшись в обновлявшуюся социальную среду. Это явление - часть более общего процесса маргинализации старой сословно-имперской структуры, обернувшейся успехом как националистических, так и "интернационалистских" социалистических партий. Идейно-политическое оформление российской общественности приобрело не диалоговый, а остро- и сложноконфликтный, в значительной мере "социалистически-националистический" характер.

Примечательно, что ранее общероссийских партий возникли местные национальные партии (Польша, Армения). Это связано не только со степенью буржуазного развития того или иного региона, но и с уровнем его этноконфликтности. Зарождение определенных партий можно связать и с упреждающей и небескорыстной реакцией национализма расколотых и дисперсных народов на наметившиеся геополитические тенденции: лидеры малых народов стали Эгоистично подумывать о выгодах от конфликта великих держав.

После того, как первая революционная волна схлынула, правительство усугубило политику этнозапретительства. Поход на автономные права Финляндии в значительной степени был вызван давлением правых, параноидально связывавших "окраинный сепаратизм" и "русский бомбизм". В сущности, правительство в национальном вопросе находилось на том же уровне эмоциональной непримиримости, что и радикальная часть местных националистов. В августе 1908 г. последовало запрещение приема евреев в вузы сверх установленных процентных норм, тогда же была предпринята попытка очередного вмешательства в дела армяно-григорианской церкви, запрещение преподавания на украинском языке даже в начальных школах и епархиальных училищах (6). Так утверждался конфликтный стиль межнационального общения.

Не приходится удивляться, что в конце XIX - начале XX в. в поведении некоторых национальных революционных элит в России появились черты провоцирующей жертвенности (обычно в форме героического самоотвержения в борьбе за "правое дело"). Ситуацию усугублял внешний фактор, связанный с положением соплеменников за границей. "Внешний пример" становился раздражающим не только для евреев, свободно получавших образование в заграничных вузах, или для украинцев, имевших свое особое представительство в австро-венгерском парламенте. Но унижения, переносимые соплеменниками за границей, взвинчивали страсти еще больше. Например, предшественницей армянской социалистической партии Дашнакцутюн была партия арменоканов, "программа", которой представляла собой подобие катехизиса, где пылко внушалось, что настоящим армянином может считаться только тот, кто готов отдать всю жизнь делу воссоединения Армении (а не просто освобождению ее от турецкого ига). По одному (тенденциозному, но достоверному фактически) свидетельству, уже в конце XIX в. важнейшим средством достижения этой цели стало

стр. 31

искусственное раскачивание психики масс путем кровавых провокаций, затеваемых самоотверженными пассионариями. В частности, так действовали патриотичные доктринеры, которые даже не знали толком армянского языка, но прекрасно владели английским и французским. Люди, получившие образование в западных университетах, готовы были умереть - и умирали! - безвестными ради того, чтобы спровоцировать репрессии со стороны турок и дать своему народу предмет ненависти (7).

Это не случайно напоминало поведение ранних российских народников: национализм, как и социализм, начинается с политически-суицидальных психозов в среде образованных маргиналов. В России вообще считалось, что идеи наиболее действенно "овладевают массами" через эскалацию непосредственного насилия. Но, в отличие от русских "нигилистов", у малых народов подобные формы экстремизма рано или поздно могли наложиться на религиозно-конфессиональный фактор- царизм не случайно подозревал, что средства армяно-грегорианской церкви идут на цели политического экстремизма; со временем тенденции к автокефалии украинской и грузинской православных церквей стали оцениваться в контексте "сепаратизма окраин".

В связи с этим встает ряд вопросов относительно способов взаимодействия идеологий и традиций в рамках провозглашенного социалистами в России приоритета классовой борьбы. Почему армянская народническая партия Дашнакцутюн, являвшаяся членом II Интернационала, сумела присоединить к себе умеренных буржуазных деятелей и стать в 1917 г. общеармянской партией, почти вытеснив другую партию, но социал-демократического толка- "Гнчак" ("Колокол")? Почему в Грузии аналогичную национально-революционную роль играли преимущественно меньшевики? Почему у азербайджанского "Мусавата", также социалистического, привычные российские симпатии либо к народникам, либо к марксистам оказались незаметными? Ведь не по причине этнической предрасположенности армян к эсерам, тяготения грузин к меньшевикам или равнодушия азербайджанцев к тем и другим.

Очевидно, что национализм стар, как мир, неискореним, как племенное поверие, а в известные эпохи прельщается новыми- в данном случае социалистическими- лозунгами. Впрочем, и массовый большевизм образца 1917г. связывать с социал-демократизмом можно с большими оговорками.

В XX в. многие почувствовали возможность манипулирования различными сочетаниями социализма и национализма. Если, скажем, обратиться к Финляндии- протестантской и "классово-антагонистичной" автономии в составе империи, то и здесь обнаружатся весьма своеобразные коллизии социализма и национализма. При этом надо отбросить распространенное в начале XX в. среди российских правых представление о том, что финны только и мечтали о независимости. В действительности, и средние классы и буржуазия Финляндии обнаруживали безразличие к проблемам националистической мобилизации, что было связано с исторически срединным положением финнов между Швецией и Россией, а также шведоязычным, по преимуществу, характером господствующих классов (8). Для рядовых финнов антирусский национализм также оставался куда менее привлекательным, нежели автономный вариант рассчитанного на парламентское употребление социал-демократизма.

Соотношение национализма и социализма в Финляндии выглядит на общероссийском фоне парадоксально, но по-своему симптоматично. Во- первых, деятельность так называемых активистов (сторонников вооруженной борьбы за независимость Финляндии) никогда не имела классово-выраженного характера, но при этом они постоянно стремились к альянсу с российскими социалистами. Во-вторых, лишь в 1917 г. именно социал-демократы, а вовсе не национал-либералы, стали настаивать на отделении от России. В-третьих, в то время как активисты в годы первой мировой войны занялись (впрочем, без особого успеха) формированием на германской территории егерского батальона для действий против России, наци-

стр. 32

онал-либералы создали в Финляндии образцовую сеть госпиталей, организовали отправку в русскую армию 300 финнов-добровольцев, в 1914г. с воодушевлением приветствовали вдовствующую императрицу, а в начале 1915г. с искренним, судя по впечатлениям даже неблагожелательно настроенных очевидцев, восторгом принимали у себя Николая II(9).

Последние действия, разумеется, хочется связать с показной лояльностью. В имперских верхах так и считалось. 21 ноября 1914г. на заседании Совета министров отмечали, что финны "ведут себя хорошо, умно и корректно", а потому, дабы не дать им "быть умнее нас", есть смысл взять на вооружение политику "показной снисходительности" (10). Между тем, судя по всему, финнам действительно хотелось быть лояльными. Из жандармских расследований, доносов царским властям, относящихся к 1915 г., видно, что со стороны добропорядочных (и по-своему националистичных) финнов и шведов верноподданничество носило либо искренний характер, либо использовалось в видах сведения счетов со своими же соотечественниками (11). Ничуть не удивительно в связи с этим, что умеренные финские политики (не лишенные республиканских симпатий) после Октября стали торопливо подыскивать претендентов на финляндский престол из числа германских принцев (12). Получается, что в данном случае идеи социализма и национализма совмещались вполне практично - война обнажила как особенности, так и перспективы внутриимперского сосуществования национализмов, связанные с мощью центральной власти.

В сложном положении в связи с войной оказались мусульмане. Как известно, в связи с присоединением Турции к антиантантовскому блоку стамбульский шейх-уль-ислам издал особую фетву, в которой указывалось, что поскольку "Россия, Англия и Франция враждебны исламскому халифату", то правоверные всего мира обязаны объявить им "священную войну". Тем не менее российско-мусульманские духовенство и либеральные политики призвали единоверцев в России защитить "свое отечество", направив оружие даже против Турции. Получается, что этнические лидеры, наименее захваченные революционным психозом, оказались наименее националистичными. Но дело не только в уровне "классовой" зрелости того или иного этноса. Мусульманские элиты изначально тяготели к формированию в рамках империи единой культурно- правовой общности, здесь скрытое взаимопроникновение социализма и национализма развернулось внутри единого конфессионально- обновленческого течения (13); можно говорить и об особом понимании ими как "национального", так "интернационального". (Даже последующее стремление мусульманских народов к территориальной автономии выглядит не как первый шаг к утверждению национального начала в европейском смысле слова, а как этноизоляционистская акция, призванная защитить свое (и общемусульманское) духовное своеобразие территориальными границами.)

Патерналистский характер российского имперства формировал совершенно особое квазиполитическое пространство. Можно определенно говорить, что в нем эмоциональный компонент чудовищно разрастался (при соответственном ослаблении прагматических начал).

Специфическое соотношение социализма и национализма в русской революции вместе с тем предстает как острейшее проявление трансформации более высокого порядка - культурогенного кризиса (смерти-возрождения) империи. Стихийные вспышки "классовой" этнофобии внутри движений, считавших себя освободительными и даже интернационалистскими, были вовсе не случайными - это отражение "болезни" имперского патернализма.

Интернационализму XX века свойственны доктринальная хрупкость и эмоциональная неустойчивость. Непредвзятый взгляд на поведение российского пролетариата вносит коррективы в ранее бытовавшие представления о его интернационализме. Известно, что с началом войны среди рабочих Центральной России усилились настроения недовольства "внутренним немцем". Выступления против "германского засилья" охватили довольно широкие слои рабочих Центрального района, Юга и даже Петрограда. Уже

стр. 33

в конце 1914г. происходили стачки рабочих, выдвигавших единственное требование- удалить с предприятий начальство из числа немцев или австрийцев. Апофеозом подобных настроений стал погром предприятий австро-германских подданных в Москве под верноподданническими лозунгами; некоторые околоправительственные круги, несомненно заинтересованные в подобной "патриотической" манифестации, даже не ожидали обнаружившейся ее разрушительности (14). В событиях 1917г. основной движущей силой были солдаты, обратившиеся поначалу против "немцев-предателей" из числа собственных командиров (в действительности измен среди них не зафиксировано).

Весьма нервно на приближение волны "революционного национализма" отреагировало, - разумеется, в форме панической юдобоязни - само правительство. Выступления министров даже на официальных заседаниях запестрели площадными репликами по адресу злокозненных и вездесущих "жидов". В связи с принятием вынужденного (по причине отступления русской армии) решения о фактической ликвидации черты оседлости 9 августа 1915г. А. В. Кривошеий, "фактический премьер", даже заявил: "Я привык отождествлять русскую революцию с евреями" (15).

За интернационализм в русской истории зачастую принимают относительную этнотерпимость, которая скорее связана с общей архаичностью политической культуры и неразвитостью отечественного национализма, а вовсе не с его преодоленностью; за патриотизм - верноподданничество и даже служебное рвение. "Правила приличия" отбрасывались верхами с поразительной легкостью, как только возникало ощущение угрозы. Идущий им на смену "революционный интернационализм" также таил под собой нечто качественно иное. В известном смысле социалистическое поветрие 19.17 г. под лозунгами "самоопределения наций", а затем и пресловутое "национально-государственное строительство" в СССР можно рассматривать как извращенную форму вялой (несмотря на приступы яростного шовинизма) этноидентификации. Протекала она у разных народов по-разному, хотя некоторые общие закономерности налицо. Они проявили себя уже в Феврале 1917 года.

Во-первых, общим после Февраля стало стремительное левение умеренных политиков, склонных к культуртрегерству и культурной автономии, - но не в сторону сепаратизма, а социализма. Украинские "прогрессисты" во главе с М. С. Грушевским стремительно перекрасились в социалистов-революционеров, скоро ставших самой массовой украинской партией. Во-вторых, идейная гегемония стала чаще переходить не к национал-народникам, а к национал-марксистам. Это заметно на примере не только все более воинственного украинского движения, в котором организующую роль взяли на себя пылкие социал-демократы, подобные В. В. Винниченко и С. В. Петлюре, но и сравнительно сдержанного мусульманского. В-третьих, деятельность местных "социалистических" националистов в 1917 г. переместилась из чисто национальных в полиэтничные территориальные органы, отстаивавшие идею местного самоуправления (некоторое исключение составляли мусульмане). Наконец, лозунги сепаратизма (за характерным вычетом Польши и Финляндии) оказались крайне редкими. Лидеры и идеологи национализма обычно одергивали сепаратистов-самостийников, пугая вместе с тем центральную власть опасностью, исходящей с этой стороны. Охотно апеллировали они и к союзникам, к международному праву.

Подъем национальных движений в 1917 г. по-своему преломился в церковной жизни. Выдвигались требования о переходе к богослужению на том или ином языке, об избрании архиереев из представителей "своей" народности (16). Не случайно после Октября "революционный национализм" кое-где (особенно на Украине и в Грузии) вступил во взаимодействие с религиозным отделенчеством. Впрочем, последнее подогревало националистические страсти повсеместно.

Несмотря на привычное противостояние центра и регионов, в 1917 г. растущее значение приобретали межэтнические конфликты местного уровня. Империи обычно закладывают мины замедленного действия по своей

стр. 34

периферии; ликвидация имперского национализма вела к состязанию маленьких национализмов. Впрочем, этот феномен, как и русскую революцию в целом, нельзя рассматривать в отрыве от мирового катаклизма.

Первая мировая война велась под демагогическими лозунгами "свободы малых наций", с широким использованием "этнических солдат". Самодержавие также решилось прибегнуть к этому обоюдоострому оружию:

панславизм в пропаганде дополнялся формированием латышских, армянских, югославянских и некоторых других частей, шла подготовка к созданию вооруженных сил из поляков. Но подобные начинания, как и действия "социал-шовинистов", могли укрепить империю лишь при условии военных успехов. Неудивительно, что после обвала самодержавной власти роль "этнических солдат" стала меняться.

Падение самодержавия породило в России особую разновидность лексически-доктринального абсурда: все нерусские народы стали считать себя "нациями"- это была возвышающая антитеза былой угнетенности. При этом не принималась во внимание ограниченная способность народов воспользоваться самоопределением (за исключением жителей автономной Финляндии и, частично. Царства Польского). Не учитывалось и то, что так называемые традиционные империи (Австро-Венгрия, Турция, Россия) обладают изрядным запасом живучести (17), а перестройка империи на принципах самоопределения снизу чревата этническими чистками. Это в еще большей степени усиливало смешение различных форм массового протеста, а равно степень их эмоциональной взвинченности.

Между тем в России при всех эксцессах межнациональных столкновений уровень сепаратизма оказался поразительно мал. Напротив, культурно- автономистский компонент национальных движений оказался относительно силен: на их начальной стадии- у развитых или русифицирующихся, а позднее и у малых народов (где он принимал форму изоляционизма). Примечательно и то, что у еврейских (даже сионистских) лидеров обнаружились имперско-интеграционистские, "антисепаратистские" наклонности как реакция на исходящую от малых этносов опасность антисемитизма. В любом случае, несмотря на самоуверенные заявления их лидеров, национальные движения имели по преимуществу защитный характер. Но даже пассивный этноизоляционизм в регионах с национальной чересполосицей мог сыграть провоцирующую роль (18). В любом случае национальные движения набирали силу в связи с их "солдатизацией"- неуклонным увеличением внутри страны массы вооруженных маргиналов.

Окраинный национализм подогревался и аграрным вопросом, придававшим крестьянскому движению шовинистические формы. Но эта тенденция проявила себя не сразу. После Февраля лидеры всех национальных движений получили заверения в отмене национально- вероисповедных ограничений и содействии начинаниям в области культуры и самоуправления. Когда же выяснилось, что денег на культурно- автономистское строительство у центральной власти нет, сразу же возникло недовольство, особенно на Украине, где сыграл свою роль польский вопрос. После того как Временное правительство заявило о признании урезанной независимости Польши, в действие вступил план формирования дивизии, а затем корпуса из поляков, давно подсказанный их же общественными деятелями (19). Размещение на Украине частей из представителей "панской" национальности использовали социалистические демагоги, без устали доказывавшие, что украинский народ уникален по своей "антиэксплуататорской" природе. А поскольку формирование польских частей шло с размахом, в то время как украинцев, напротив, сдерживали, назревание конфликта сделалось неизбежным.

Уже 28 марта собрание солдат и офицеров в Киеве заявило о необходимости создания украинской армии, затем появилась особая войсковая рада, а 15 апреля создать полк им. Б. Хмельницкого из отпускников предложила и сама украинская Центральная рада (20) - поначалу умеренная организация культурнического типа. Предполагалось, что создание особых украинских частей ("украинизация" армии) поможет защите "революционных завоеваний" и "углублению революции". Первоначально украинские

стр. 35

лидеры всерьез надеялись убедить также деятелей Петроградского Совета и министров Временного правительства в целесообразности признания ими принципа автономии Украины(21). Но вскоре ситуация изменилась. Дело в том, что домогательства украинских лидеров несли на себе отпечаток правового нигилизма- обычного спутника революционного разрушения государственности. А это легко могло сорвать диалог с центральной властью.

26 апреля члены так называемого Комитета Украинской национальной рады в Петрограде А. Лотоцкий, П. Зайцев, А. Шульгин предложили Временному правительству назначить на Украине особого областного комиссара и принципиально одобрить учреждение там областного совета по управлению губерниями с украинским населением; фактически это означало бы предоставление Центральной раде статуса государственного органа. Территория, подвластная областному комиссару, включала бы Киевскую, Подольскую, Волынскую, Полтавскую, Черниговскую, Харьковскую, Херсонскую, Екатеринославскую губернии, а также части Таврической, Воронежской, Курской и Бессарабской губерний с преобладающим украинским населением. Окончательные границы "Украинской области" должен был определить областной комиссар по согласованию с Центральной радой(22). Формально тем самым украинское национальное движение оказалось бы под контролем Петрограда. Но согласия не последовало: в правительственных кругах ссылались на прерогативы будущего Всероссийского Учредительного собрания.

В результате уже 16 мая Временному правительству пришлось реагировать на куда более радикальный документ - "Докладную записку коалиционному министерству и Центральному исполнительному комитету Советов рабочих и солдатских депутатов". В отличие от предыдущего документа, записка была пропитана социалистической демагогией, при этом проводилась мысль, что на Украине все управленческие должности занимают неукраинцы (поляки, русские, евреи). Из этого делался вывод, что правительство обязано "украинизировать" армию, объявить автономию Украины и предусмотреть для нее место на будущих мирных переговорах. Как видно, украинские лидеры намеревались заручиться "классовой" поддержкой Петроградского Совета для противостояния Временному правительству. В ответ официальная власть, словно специально для того, чтобы подразнить украинских посланцев, предложила рассмотреть сначала чисто правовые вопросы: границы будущей автономии, разграничение полномочий между ней и центром и т. п.(23)

Вызвать разгул страстей по поводу национального вопроса к тому времени было нетрудно. Национальные лидеры различных народов на протяжении 1917 г. постоянно возбуждали друг друга. Свою роль сыграли и финские социал-демократы, в противовес буржуазным партиям Финляндии не только заявлявшие о своем стремлении отделиться от России, но и дававшие понять лидерам Петроградского Совета, что в случае противодействия они станут применять принципы "пролетарского интернационализма" по-большевистски.

К тому времени мировая война уже внесла коррективы в толкование освободительных доктрин. При этом в реальной жизни главным их носителем становилась солдатская масса. Так называемая национализация (переформирование в этнически однородные подразделения) армии приобрела конфликтный характер после самочинного создания в начале мая в Киеве на 1-м Украинском военном съезде особого войскового генерального секретариата (министерства) во главе с социал-демократом Петлюрой. Именно идея повальной "украинизации", более чем сдержанно принятая в Петрограде, сделала его вождем радикального украинского национализма. Наряду с этим успех демагогии украинских (как позднее и других) "национальных" социалистов объяснялся верой низов в то, что "своя" власть решит аграрный вопрос за счет "чужих" эксплуататоров (24). В результате отказ центральной власти говорить с украинскими лидерами на том языке, который они предлагали, обернулся обострением массовых этнопсихозов.

стр. 36

Сознавая, что у демократической власти нет противоядия против национально-освободительной демагогии, а военное командование согласится на "украинизацию" армии при условии повышения ее боеспособности без тягот реорганизации, иные офицеры - либо проштрафившиеся, либо тщеславные- вспомнили о своем происхождении и хвастливо заявляли, что они вместе с "национально-сознательными" воинами покажут разложившимся "русским" солдатам образец боевого духа. Но из "украинизированных" частей не получилось боеспособных единиц: немногие солдаты-идеалисты скоро потонули в массе воспользовавшихся демагогической идеей шкурников и дезертиров. В революции "люди толпы" чаще бунтуют не ради всеобщего "светлого будущего", а ради сиюминутного индивидуального самосохранения в "своей" - знакомой и понятной - социальной среде.

"Украинизация" стала в дальнейшем привычным способом саботирования приказов (прежде всего о выступлении на боевые позиции). Формы его таковы: декларативные заявления солдат об "украинизации" подразделений и неисполнении никаких приказов до ее официального подтверждения, отказы "украинизированных" маршевых рот нести наряды до перевода их на Украину (а не на фронт), противопоставление войсковых рад солдатским комитетам, вмешательство национальных организаций в распоряжения военного начальства, наконец, отказ от выполнения приказов, не санкционированных украинским войсковым генеральным секретариатом. Корыстный расчет, раскрашенный в освободительно- демократические и социалистические цвета, подпитывался этнофобскими предрассудками, когда солдаты обставляли "украинизацию" требованием не допускать в свои части евреев (25).

Развращающая массы роль "национализации" хорошо видна на примере 34-го армейского корпуса, которым командовал П. П. Скоропадский. Неожиданному решению о его "украинизации" - незадолго до июньского наступления - предшествовали солдатские распри с командованием и между собой в связи с желанием поскорее отойти в тыл на обещанный отдых. В таких обстоятельствах Скоропадскому и было предложено командованием Юго-Западного фронта использовать идею "украинизации", мотивируя это, между прочим, и его гетманской родословной(26). В обстановке провалившегося наступления весть о предстоящей "украинизации" солдаты-украинцы поначалу встретили равнодушно, русские же - подозрительно, офицеры-украинцы не проявили должного рвения. Однако затем страсти разгорелись, возникли конфликты солдат-украинцев не только со своими офицерами-единоплеменниками, но и с полковыми радами. Корпус оказался мало дееспособен. В середине декабря Скоропадский сложил с себя командование им, его преемник продержался на своем посту чуть более двух недель и был убит солдатами(27). Налицо был "шкурный национализм" - явление однопорядковое с признаваемым даже Лениным "шкурным большевизмом".

С помощью идеи "национализации" армии набирали силу массовые движения. Делегаты 2-го Всеукраинского войскового съезда, состоявшегося в Киеве 5-11 июня, раздраженные попыткой Керенского сорвать съезд, настаивали на явочном осуществлении автономии Украины. Под давлением солдатских масс 10 июня был издан провозглашавший автономию I Универсал (манифест) Центральной рады, а 15 июня создан Генеральный секретариат (Совет министров) Центральной рады (28) - этими действиями лидеры Рады пытались козырять на новых переговорах с Временным правительством(29). Украинские социалисты оказались в плену нетерпения масс - особо яростного в силу того, что в ней увидели "свою", обиженную "москалями" власть.

Похоже, что лидеры Рады были озадачены происходящим: показательна их уступчивость на переговорах с социалистической частью петроградской верхушки (30). Но на этом этапе соглашение сорвали кадеты, рассчитывавшие дискредитировать министров-социалистов путем пробуждения великодержавных чувств. В ответ в начале июля в Киеве взбунтовались солдаты-украинцы.

стр. 37

В начале июля на распределительном пункте под Киевом скопилось до 5 тыс. дезертиров-украинцев, объявивших себя полком им. П. Полуботка. Их националистически настроенными командирами была выпущена специальная листовка, где не только говорилось о непризнании Временного правительства, но и содержались недвусмысленные угрозы в связи с "ренегатскими" действиями Центральной рады. 5 июля вооруженные полуботковцы двинулись к Киеву, где арестовали начальника милиции и коменданта города, попытались захватить банк, но были остановлены солдатами и юнкерами, подчинявшимися приказам штаба военного округа. Центральная рада, со своей стороны, отреклась от мятежников, - возможно, в связи с тем, что к тому времени уже знала о ликвидации антиправительственного выступления в Петрограде (31). Так умеренные украинские лидеры поневоле становились вождями расхристанного революционно-националистического воинства (32).