Главная » Файлы » Статьи » Исторические

"Русская история" С. Н. Глинки и общественные настроения в России начала XIX в. Часть 2
27.01.2012, 11:49

Споры у людей, причастных в начале XIX в. к истории и литературе, вызывал вопрос, в какой степени должны быть исторически достоверны события и лица в произведениях на историческую тему. Много размышлял о соотношении истории и литературы Карамзин, выступивший в 1798 г. в печати с повестью "Наталья, боярская дочь" и в 1803 г. с исторической повестью "Марфа Посадница, или Покорение Новгорода". В 1802 г., давая характеристику творчества А. П. Сумарокова, он формулирует требование "соображать свойства, дела и язык героев с характером времени". "Вестник Европы", редактором которого уже был Каченовский, тогда же подверг критике трагедию П. А. Плавильщикова "Ермак"; автор, мол, представил не эпоху завоевания Сибири, а чудесные выдумки 19 . За историческую достоверность выступали не только карамзинисты, но и литературные консерваторы. Шишков и Державин были возмущены несуразностями, искажением событий, характеров, старинных нравов в трагедии В. А. Озерова "Димитрий Донской" 20 . Патриарх русской сцены И. А. Дмитревский отвечал Державину: "Можно было бы сказать и много кой-чего... да обстоятельства не те, чтобы критиковать такую патриотическую пьесу, которая явилась так кстати и имела неслыханный успех" 21 . Успех трагедии Озерова вполне объясним: она появилась в 1807 г., когда публика в далеком прошлом, представляемом на сцене, видела параллели с современностью.

Глинка и сам принадлежал к числу "публики", его историческое сознание требовало каким-то образом компенсировать унижение Аустерлица, и, выбирая между исторической достоверностью и исторической "справедливостью", он явно отдает предпочтение последней. Конечно, он знает, что реальный исторический Батый долгие годы благополучно властвовал над Русью из Сарая, но "правильнее" было бы, если б он погиб от руки русского князя. И Батый погибает!

Был подписан Тильзитский мир, общество захлестнули чувства унижения и обиды. Потребность в духовной компенсации, во "врачевании" ощущалась остро, и Глинка с готовностью возложил на свои плечи обязанности "врачевателя" - он начал выпускать журнал "Русский вестник" (1808 г.). Программными были строки Державина, взятые в качестве эпиграфа к журналу:

Мила нам добра весть о нашей стороне,

Отечества и дым нам сладок и приятен.

стр. 152


В советской историографии "Русский вестник" оценивался не слишком высоко, как журнал казенно-патриотический и консервативный. Глинке ставились в вину квасной патриотизм, искренний монархизм и воинствующий национализм. Отчасти все это имеет основание, но вот эпитет казенный здесь вряд ли применим: официальному Петербургу журнал был даже неудобен. При этом "Русский вестник" имел громадную популярность и большое количество подписчиков. Существует множество свидетельств восторженного отношения современников к журналу и глубокой признательности к его издателю. М. П. Погодин уже в 40-е годы, узнав, что Глинка интересуется "Москвитянином", прислал ему подписной билет и написал: "Ваш "Русский вестник" 1808 года с портретами царя Алексея Михайловича, Дмитрия Донского и Зотова возбудил во мне первое чувство любви к Отечеству, русское чувство, и я благодарен вам во веки веков" 22 . А ведь Мише Погодину, когда он зачитывался "Русским вестником", было 8 лет, и его отец лишь недавно перестал быть крепостным. К. Ф. Калайдович был уже юношей, но и он позже писал Глинке: "С каким-то особенным чувством, для меня еще в то время непонятным, читал Ваш "Русский вестник": я тогда учился исторической критике у великого Шлецера в его "Несторе", а у Вас - святой любви к отечеству" 23 .

Вяземский, человек острого ума и тонкого вкуса, видел "перехлест" в позиции Глинки и отдавал себе отчет в его слабостях, недаром в его "Записных книжках" мы находим колоритную сцену - Глинка, стоя, гоняет на дрожках по Москве накануне ее сдачи Наполеону и кричит: "Бросьте французские вина и пейте народную сивуху. Она лучше поможет вам!" Но и Вяземский был согласен, что Глинка в свое время выполнял важнейшую задачу - "знакомить русских с Россией... тогда Россия еще не была отыскана: История Каразмина не была обнародована. К стыду и к сожалению должно нам признаться, что мы все очень худо знали отечество свое и его историю. Любовь к отечеству была у нас, так сказать, отвлеченная и умозрительная" 24 .

Первые годы издания "Русского вестника" были для Глинки временем наивысшего успеха, когда он ощущал, что выполняет миссию огромной важности. Весь комплекс журнальных статей составляет как бы единое целое. Попытаемся выделить основные элементы этого целого, принимая во внимание, что "Русская история" Глинки фактически вырастала из "Русского вестника".

Журнал обличал те черты русского общества, которые Глинка считал причинами провалов России. Главную трагедию и опасность Глинка видел в том, что "в недрах отечества возникло общество людей, от всех прочих сословий отличенное одеждою, нравами, обычаями, и которое как будто бы составило в России область иноплеменную. Кто суть члены этого общества? Большая часть помещиков и богатых людей". Глинка развенчивает, высмеивает, обличает эту оторванность дворянства от "почвы": роскошь моды, иноземное воспитание, заемные убеждения. Но одновременно ему необходимо представить положительный идеал, к которому обществу следует стремиться, и доказать реальность, достижимость этого идеала. Именно поэтому на страницах журнала огромное место занимают русская история, русская старина и добродетели предков. Знание истории Глинка ставит непременной обязанностью каждого человека; "В наше время страсть к политическим известиям сделалась почти общею страстью. Но можно ли заключать без знания Истории не только о важных, но и о мелочных обстоятельствах? Прошедшее учит судить о настоящем и угадывать будущее. И так для чтения политических известий необходимо надобно иметь хотя поверхностное понятие об Истории". В этом нет ничего необычного, об истории как кладезе полезного опыта рассуждали все деятели, затронутые рационалистическим духом Просвещения. Но Глинка отличается тем, что на первое место по значимости всегда ставит отечественную историю. Вспомним, Карамзин во введении к "Истории государства российского" доказывал, что русская история не менее интересна, чем история греков или римлян. Для издателя "Русского вестника" этого мало, он убежден, что для русского она гораздо интереснее и нужнее. Каждая страна, по мнению Глинки, имеет свои, отличные от других, нравы, обычаи, правительства, поэтому русский найдет то, что сделает его счастливым, именно в своих отечественных летописях 25 .

Вот она - главная задача русской истории в глазах Глинки. Русский, узнавая свою историю, должен ощущать, как в нем растет чувство благоговения и гордости от осознания своей принадлежности к этому народу; размышления об историческом пути России должны приводить к тому, чтобы в горле у него появлялся комок, а на глаза наворачивались слезы. Эти чувства Глинка и называет национальным духом, которого недостает русскому обществу.

Описанию русской истории и добродетелей предков в "Русском вестнике" были

стр. 153


посвящены сотни страниц. Перед читателем развертывалась галерея исторических лиц, перед его взором проходили описания различных эпох и событий. Русская история в журнале Глинки действительно представала такою, что будила счастливую гордость за отечество. Предки выглядели скромными, умеренными и благородными, храбрыми на поле брани и великодушными к побежденным, мудрыми и исполненными достоинства. Глинка уверен, что только русский в состоянии проникнуть в коренные начала русского национального духа, не столько понять русскую историю головой, сколько прочувствовать ее сердцем. Именно поэтому он, даже признавая некоторые научные достоинства тех или иных иностранных исторических сочинений, всегда стремится оспорить мнение иностранного историка и вообще любого иностранца 26 , если только иностранец не отзывается о России с похвалой. Глинка по любому поводу подчеркивает преимущества России перед другими государствами. Эта пристрастность приводила его к наивным до комизма утверждениям. Установления Кормчей Книги он сравнивал с идеями Ш. Монтескье и Ф. Р. Шатобриана и приходил к выводу, что русские средневековые узаконения во многом опередили французских мыслителей. Рассказывая о юности Петра I, он утверждал, что дьяк Никита Зотов, воспитатель царя, своими педагогическими воззрениями предвосхитил идеи Ж. Ж. Руссо и Дж. Локка.

Воинственный дух Глинки и подчеркнутое русофильство его "Русского вестника" были неудобны для официального Петербурга: получалось, что какой-то московский журналист, частное лицо, не спросясь императора и правительства, рискнул перехватить знамя патриотизма и раздувает искры национального духа, выступая живым укором тем, кому это знамя полагалось вздымать "по должности". К тому же терпели ущерб дипломатические хитросплетения российской внешней политики после Тильзита: Наполеон выразил неудовольствие антифранцузской линией журнала, и Александру приходилось выслушивать укоры от французского посланника А. Коленкура 27 .

Но пробил звездный час - наступил двенадцатый год! Можно без преувеличений сказать, что это было самое яркое и насыщенное время в жизни Глинки. То, чего он так долго добивался, произошло: нация слилась в едином порыве, и он сам приложил к этому руку. Глинка мечется по Москве: он после воззвания императора, в 5 часов утра, врывается к Ростопчину и первым записывается в московское ополчение, он произносит зажигательные речи в Дворянском собрании, на свои деньги снаряжает 20 ополченцев. И наконец происходит главное: рескриптом от 18 июля император награждает Глинку орденом Владимира 4-й степени "за любовь к Отечеству, доказанную сочинениями и деяниями". Ростопчин ему объявил: "Священным именем Государя Императора развязываю вам язык на все полезное для Отечества, а руки на триста тысяч рублей экстраординарной суммы" 28 . Глинка не подвел, он развил бешеную деятельность. Книжки "Русского вестника" за август, сентябрь и октябрь были выданы читателям уже в августе, до оставления Москвы. Сразу же после отступления французов из Москвы печатание журнала было возобновлено.

Теперь на страницах журнала разворачивалась современность, на глазах становившаяся историей. Яркие картины и описания сражений, подвиги генералов и солдат, жертвенный героизм простого народа - все это выкристаллизовывается в некий символический образ. Вот М. И. Платов привел 20 полков ветеранов-донцов, за плечами которых уже по 40 лет службы. Вот Д. С. Дохтуров в сражении под Малоярославцем провозглашает: "Наполеон хочет пробиться, но не пройдет, а если пройдет, то через труп мой".

Вот генерал Н. Н. Раевский, встав во главе атакующих со своими сыновьями, произносит: "Я и дети мои откроют вам путь". Вот А. И. Остерман-Толстой отдает приказ своим солдатам: "Стоять и умирать!" Глинка целенаправленно создает на страницах своего журнала прекрасный патриотический миф, историю, которая действительно "делала русских счастливыми".

Мог ли Глинка при этом переступать через факты или даже искажать их? Не только мог, но и делал это. Усомниться в этом не позволяет ни его настроение, ни мировосприятие, да и время для рождения патриотического мифа было как нельзя более подходящим. Созданный в Петербурге осенью 1812г. журнал "Сын Отечества", у руководства которым стояли люди гораздо более трезвые, нежели Глинка, - и тот не всегда считался с фактами, преследуя главную цель - помещать все, что может ободрить дух народа. М.А. Дмитриев в своих неопубликованных мемуарах сообщал о том, как А. И. Тургенев, А. Ф. Воейков и Н. И. Греч "выдумывали" и печатали в журнале патриотические анекдоты о крестьянине, отрубившем себе руку, на которой французы поставили свое клеймо (русский Сцевола), о старостихе Василисе, взявшей в плен французов, и т. п. 29

стр. 154


Сотворение мифа, разумеется, нельзя оценивать в узко рационалистических рамках исторической достоверности: люди выдумали старостиху Василису- значит, это ложь. Коллективное историческое сознание и факты прошлого находятся в более сложной взаимосвязи: людям, пережившим события двенадцатого года, требовалось увидеть их и себя именно под таким углом зрения. В любой стране в таких условиях причудливо переплетаются история и предания, рождающаяся легенда исключительно устойчива; а красотой, выразительностью и колоритностью превосходит любой научный анализ. Усилиями своих лучших умов нация создавала свой образ, внедряемый в массовое сознание; крестьянин, отрубающий себе руку, тиражировался в стихах и гравюрах, в лубочных картинках и украшениях на тарелках и становился реальностью исторического сознания.

Однако вести с полей боев в 1815г. иссякли, русская армия триумфально вступила в Париж, и Глинка решает в стройном и целостном виде представить русскому обществу то, что фрагментарно уже так или иначе получало освещение на страницах его журнала, а именно - напечатать свою Русскую Историю. В 1816 г. это сочинение появлялось частями в "Русском вестнике", а в 1817 г. вышло отдельное издание. Чтобы поместить в "Московских ведомостях" объявление о выходе книги, следовало получить разрешение полицейского начальства. В воспоминаниях Глинка изобразил сцену: "Иду в полицию, представляю мою рукопись и слышу: "Нельзя пропустить". "Почему?" - спрашиваю. "Карамзину поручено писать историю". - "Да разве есть особенное предписание, чтобы кроме нашего историографа никто не занимался отечественной историей?" - "Нет, однако ж вашей истории не пропустим". Не пускаясь в рассуждения, я взял перо и написал:

"В пользу воспитания". - "Вот это другое дело, - отвечали мне, - ваша история для детей"" 30 .

Очевидно: Глинка изначально не предполагал, что его история будет предназначена исключительно для юношества. Автор скорее адресовал ее широким кругам читающей, но не искушенной в научных сочинениях публики. Чтение его истории делалось увлекательным благодаря склонности Глинки к драматизации - опыт сочинений для сцены не прошел для него даром.

Глинка стремился оживить повествование, вкладывая в уста исторических деятелей вымышленные речи. "Вы видели, сколь пагубно правление, зависящее от произвола и прихотей народа, - обращается к славянам Гостомысл. - Вам нужно правление наследственное, вам нужны князья, уполномоченные спасительной властью... У руссов княжат три брата, сыны средней моей дщери, но не родство с ними, а польза славян побуждает меня говорить о моих внуках" 31 . Сколько ни повторял Глинка общие слова о необходимости изображать "подлинный дух времени", но принцип историзма оставался ему совершенно чужд. Этакого Гостомысла легко представить в сюртуке, произносящим речь на торжественном университетском акте, но никак не в условиях IX века. Однако этого мало: он драматически изображает даже размышления. Например, князь Яков Шаховской, получив после прихода к власти Елизаветы приказ арестовать Миниха, отправляется выполнять распоряжение и по пути думает: "Увы! Вот убедительное зрелище, научающее, чтобы никогда не полагаться на счастие и на расчеты ума. Герой теперь преступник, осужденный к ссылке", "...с сими словами Шаховской отворил дверь Миниховой казармы"32. Это уже готовая театральная мизансцена. И какой юноша, получи он на выбор тяжеловесного Татищева или яркие описания Глинки, не склонился бы на сторону последнего.

Тот "русский дух", которым была проникнута вся деятельность Глинки, в полной мере отразился в его Истории. К числу сторонников норманнской теории Глинка никак не мог принадлежать. И действительно, он гладко объясняет, что руссы были одним из славянских племен, переселились за Ладожское озеро, соседствовали с варягами и немного "оваряжились", но не переняли грабительские нравы последних. Отсюда-то, из варяго-руссов, принадлежавших к славянскому корню, и был призван Рюрик 33 . На первый взгляд создается впечатление, что в его труде находится место и для мнений В. Н. Татищева. Г. X. Байера, И. Н. Болтина и М. М. Щербатова; приведены свидетельства из летописей и хроник. Однако то, что противоречило бы его мнению, он объявляет темным и неясным, а то, что подкрепляет "славянскую версию", представляет как незыблемую истину. Точно так же, в русле патриотической версии, он решает все привычные вопросы догосударственного периода: этимологию "славян" он производит от славы, Киев- от славянского князя Кия, и расцвет славянских земель относит ко времени за несколько веков до Рюрика.

Сомнения насчет варягов ему не были чужды, но вся его сущность восставала против открытого их признания. В воспоминаниях он оставил любопытное и поражающее своей искренней наивностью признание: "Не знаю, почему мне не хотелось приурочить начало

стр. 155


земли Русской к племени варягов, ходивших по морям и известных захватами и грабежами. А потому и любопытствовал я узнать, какого придерживается мнения наш историограф Карамзин. Николай Михайлович охотно читал рукопись свою приятелям и знакомым, но, подготовляя статьи для своей русской истории, мне как будто совестно было самому выкрасть его мнение. Вследствие этого упросил я Константина Федоровича Калайдовича допытаться, откуда Карамзин производит начало земли Русской. Дня через два узнаю, что Карамзин придерживается мнения Шлецера". В этом пассаже Глинка, как будто ненароком и одновременно с полной откровенностью, разоблачает свои принципы в работе над русской историей. Как ни велик в его глазах авторитет Карамзина, но и этот авторитет не заставит Глинку отказаться от своего мнения, хотя оно сложилось у него не в результате глубокой работы над источниками и напряженных размышлений над работами ученых-историков. Автору просто "не хотелось" видеть иноземцев при начале российской государственности.

Для историка-профессионала такой подход был бы неприемлем, как неприемлемым уже становилось тогда приводить чье-либо мнение, не давая точной ссылки. Но Глинка чувствовал себя свободным от ученого педантизма и с легкостью признавался в том, что вызвало бы негодование у историка. "Слышал я, что один почтенный профессор, занимавшийся исследованиями о России, крайне досадовал, для чего не указал я на сочинения поименованных мною писателей. В молодости моей я читал, что один пылкий итальянец девять раз выходил на поединок за честь Ариоста и, получа в девятый раз смертельную рану, признался, что никогда не читал Ариостовых писем. Не опоясываясь рыцарским мечем за приведенных мною авторов, откровенно признаюсь, что я в глаза не видал их книг. Стало быть, я выдумал их имена? Нет, существуют и они, и книги их, но я вычитал только то, где была на них ссылка" 34 .

Это вызывающее заявление не следует принимать за чистосердечное признание: если бы Глинка вообще не читал исторических книг, он был бы просто не в состоянии написать свою "Русскую историю". Как упоминалось, еще в бытность свою на военной службе, он читал Болтина, Заметно его знакомство с основным кругом сочинений по истории России - работами Татищева, Щербатова, А.-Л. Шлецера и др., с приведенными в них описаниями событий, фактами и именами. Процесс же узнавания истины, научная критика источников его интересовали в последнюю очередь. Можно с уверенностью утверждать, что Глинка, упоминая в своей Истории "Вертинские анналы" или хронику Георгия Амартола, не только не видел в глаза самих источников, но и вряд ли представлял, с какими трудностями сталкивались историки, пытаясь раскрыть их содержание. Нужно учитывать еще и то, что Глинка писал свои воспоминания в середине 30-х годов и притом для себя. Лучшие дни его уже миновали, "Русская история" давно была раскритикована и забыта, так что ее автор мог позволить себе откровенность. Но публикуя свое сочинение, Глинка утверждал, что пользовался всеми старыми летописями и работами новейших авторов, примечаний же не делал лишь для того, чтобы не затруднять читателя 35 .

Главный принцип, положенный им в основу своей работы, заключался в прямолинейном дидактическом толковании цели изучения истории. С наивной искренностью он утверждал, что история всегда в конце концов воздает должное злу и добру либо судом потомков, либо неисповедимыми путями Божьего промысла. Примеров он приводит множество. Б. Годунов, например, при всех своих достоинствах, пошел на преступление ради царского венца - и сколь страшна была участь его детей и жены. А Филарет многие годы страдал и терпел гонения - и сын его был избран на царство. В таком дидактизме выпукло отразились как личные черты мировоззрения Глинки, так и дух времени со свойственной ему наивной сентиментальностью. Познания Глинки, при всей их обширности, имели поверхностный характер. Русскую историю он прежде всего воспринимал как "училище отечественной нравственности" 36 .

С точки зрения Глинки, весь опыт изучения развития России служит в первую очередь для понимания коренных начал национального духа; россиянам посчастливилось жить в государстве с порядками, которые можно уподобить семейным. Если Бог выступает в роли Отца для всех людей, то царь - для своих подданных, генерал- для солдат, помещик- для крестьян. Как и в семье, здесь не может быть отношений равенства, но зато царит гармония, основанная на взаимном служении. Монарх в России имеет нравственный авторитет, который вытекает не из "внешней, бюрократической" законности, а из признания тождества общего и частного блага.

Глинка убежден, что сама российская история с непреложностью раскрывает причины возвышений или упадка в развитии страны. Россия, по мнению Глинки, сохранялась

стр. 156


и усиливалась Верой, Единодушием и Общей пользой. На противоположном полюсе стоят Своеволие, Разномыслие и Личная выгода, которые и приводили к потрясениям, хаосу и насилию. Временным торжеством этих отрицательных начал Глинка объясняет и междоусобицы удельного времени и ужасы Смуты. Для него безусловной истиной является благодетельность самодержавия, не дающего своеволию и личным выгодам подтачивать здание государства. Но Глинка не выводит самодержцев за скобки, у него и государь может служить источником потрясений, если его действиями руководят своеволие и личные страсти.

Подробно описывает он языческие жестокости Владимира, преступления первых московских князей и, конечно, опричнину Грозного. С его точки зрения, своеволие и жестокость отделили этого царя от народа, из мудрого и справедливого правителя он превратился в тирана и деспота. Однако Глинка, соглашаясь принять патологическую жестокость отдельного человека, внутренне сопротивляется тому, чтобы признать ее чертой характера народа. У него не укладывается в голове, как могли опричники (русские!) безжалостно расправляться со своими же соотечественниками. Выход, найденный им, нетрудно предугадать: опричники не были русскими. "Опричные состояли из татар. Сии иноплеменники, как будто бы мстя за падение областей своих, непрестанно возмущали Иоанна доносами и клеветами. Подданные стали казаться ему врагами, а иноплеменники учинились друзьями и поверенными". Глинка согласен признать жестокость правителя и как силу благодетельную - если власть монарха "смиряет своеволие к общей пользе". И тогда, рассказывая о восстании новгородцев против переписи в число, он не скрывает, что Александр Невский жестоко подавил его, но вкладывает в уста князя слова, которые полностью оправдывают его поступки. Александр обращается к новгородцам, протестующим против обложения данью: "В чем упорствуете вы? Жизнь братии ваших гибнет, а вы жалеете золота и серебра! Отошлите сии приманки разврата к татарам; пусть они обессилят их мужество" 37 . Но в опричнине Грозного наш автор не видит никакого положительного смысла, и царь в этом случае своими действиями сам порывает ту связь, которая в периоды "нормального, правильного" развития соединяет в России народ и самодержавие.

Более того, Глинка стремится подчеркнуть, что весь комплекс положительных черт, который он вкладывает в понятие "русский", в большей мере свойственен простонародью, не подпорченному иноземным влиянием и соображениями личной выгоды. Описывая, как безвестный крестьянин спас истекающего кровью кашинского князя, прятавшегося в лесу после битвы с родным братом, Глинка именно в нем видит пример нравственной высоты: "И под рубищем поселян скрываются человеколюбивые и сострадательные сердца. История, сохраняющая имена извергов, к сожалению не упоминает о имени сего поселянина, но подвиг его известен Богу и потомству" 38 .

От всех предыдущих официальных учебных книг по истории работу Глинки отличает еще одна характерная черта: как это ни странно, он относительно мало внимания уделяет войнам и сражениям. Вернее, он с увлечением описывает битвы, в которых ему видится дух национального единения (Казань, Полтава, Ледовое побоище), но лишь вскользь говорит о движении армий, когда это движение предстает лишь как механический результат официальных распоряжений правительства. В этом, конечно, тоже сказывалось непосредственное влияние эпохи 12-го года.

Поняв особенности "Русской истории", легко объяснить популярность этого сочинения. Оно было написано легко, интересно и увлекательно, к тому же удовлетворяло потребность общества, рожденную эпохой наполеоновских войн, - увидеть в своей истории основание для гордости и счастья, почувствовать красоту этой истории и силу национального духа. Эта эстетическая составляющая много значила в обществе, которое еще переживало воспоминания о недавних опасностях и эйфорию победоносного шествия по Европе.

Но чувство эйфории преходяще, опасность тоже миновала. Тот градус патриотического порыва, которым Глинка заражал общество в 1812г., теперь начинал казаться неуместным. Кто- то из московских острословов пустил в публику выражение: "Глинка был бы недурен, если б у него не было соуса из веры, верности и донцов 39 , который и хорош для винегрета, а он обливает им все блюда" 40 . Жизнь входила в устойчивую колею, и нерасчетливый, пламенный, даже взбалмошный Глинка должен был раздражаться сам и раздражать многих окружающих. Колоритная сцена, описанная в воспоминаниях М. С. Щепкина, позволяет хорошо прочувствовать перемену в чувствах публики: "Когда кончилась кампания 12 года, ополченцы возвратились домой, а крепостные к своим господам; за тех, которые не возвратились, правительство выдало рекрутские квитанции, и одна дама, очень об-

стр. 157


разованная по времени и обществу (даже крепостные отзывались о ней как о доброй женщине), за обедом у графини, не краснея, позволила себе сказать в разговоре о прошедшей кампании: "Вообразите, какое счастие Ивану Васильевичу: он отдавал в ополчение девять человек, а возвратился всего один, так что он получил восемь рекрутских квитанций и все продал по три тысячи, а я отдавала двадцать шесть человек, и, на мою беду, все возвратились - такое несчастье!" При этих словах ни на одном лице не показалось даже признака неудовольствия против говорившей. Все согласились, а некоторые даже прибавили: "Да, такое счастье, какое Бог дает Ивану Васильевичу, немногим дается"" 41 . Подобные веяния подвергали жестокому испытанию приверженность принципу национального единения в качестве коренного исторического начала России.

Но было и другое. После победных салютов у юного поколения просыпалась потребность критически переосмыслить настоящее и прошлое. В обществе рождались настроения, которые привели к оформлению декабристской идеологии. Для тех, кто был затронут этими критическими веяниями, восторженные фанфары Глинки должны были казаться фанфаронством. Именно в это время, после победы над Наполеоном, появился злой и желчный памфлет Воейкова "Дом сумасшедших". Воейков был человеком противоречивым, вольтерьянцем с налетом цинизма, комфортно чувствовавшим себя в омуте журнальной войны; его "Дом сумасшедших" широко разошелся в рукописных списках. Глинка здесь удостоился злых и едких строк 42 : "Нумер третий: на лежанке // Истый Глинка восседит; // Перед ним "дух русский" в склянке // Не закупорен стоит. // "Книга Кормчая" отверста // И уста отворены, // Сложены десной два перста, // Очи вверх устремлены. // О Расин, откуда слава? // Я тебя, дружок, поймал: // Из российского "Стоглава" // Ты "Гофолию" украл! // Чувств возвышенных сиянье, // Выражений красота // "В "Андромахе" - подражанье // "Погребению кота""!

Более изящно, но не менее зло высмеял Глинку К. Н. Батюшков в своем "Видении на берегах Леты". Вскоре подключились и журналы. Если раньше писали, что "всякому отцу семейства надлежало бы иметь ее (Историю Глинки. - Т. В .) для чтения своим детям", то теперь приговор был суров. Первым в "Московском телеграфе" выступил Н. А, Полевой. Явно метя в "Русский вестник", он пренебрежительно отзывался об издателях, старающихся ориентироваться исключительно на все отечественное: "У нас, едва начавших учиться и писать, возможно ли это?.. Нам необходимо не одно русское, но все, что заслуживает внимания и в отечественной и в иностранной литературе, что необходимо знать должно европейскому человеку". В этом же номере журнала, обращаясь к разбору исторических сочинений, Полевой писал о "Русской истории" Глинки, печатавшейся в это время четвертым изданием: "Сочинитель ее не исправил самых явных несообразностей, говорит не шутя такие вещи, о которых никто уже и не спорит- и если он назначает свою историю для детей, можно посоветовать родителям и наставникам отметить при чтении все, что может внушить детям понятия неправильные; а без того не давать им Истории Русской С. Н. Глинки" 43 ,

Из Петербурга Полевому вторил Воейков; "Многотомная история г. Глинки заставляет зевать самых пламенных патриотов при рассказе о подвигах Минина, Пожарского и других великих россиян... Издатель "Русского вестника" в совершенстве овладел искусством переводить читателя от скуки к зеванию, от зевания к дремоте, и от последней к сладкому и глубокому сну" 44 . Глинка пытался спорить, напечатал запальчивую брошюру, где отстаивал достоинства своей работы и подчеркивал, что три издания ее разошлись без остатка. Он искренне не понимал, что произошло. Прочему то, что еще недавно хвалили, теперь отвергают с порога? Но толку от этого было мало. История была напечатана, пылилась на складе, и автор не мог вернуть даже тех денег, что затратил на типографские расходы. Сам Глинка вспоминал об этом: "Одним почерком пера мою Русскую Историю беспощадно разбранили так, что она уснула навеки, осталась ничтожным хламом. К какому ни сунусь книгопродавцу, везде слышу громоносное: - Не надобно! Мы читали об ней в "Телеграфе"" 45 .

Историографическое время действительно переломилось. На страницах журналов уже начался поход против Истории Карамзина; его противники усматривали в работе историографа недостатки как в научном, так и в политическом плане. На что было рассчитывать младшему подмастерью, если критики осмелились трепать имя мэтра? Но и те, кто встал на защиту историографа, видели теперь в работе Глинки жалкие потуги дилетанта и оценивали ее гораздо строже. "История государства Российского" уже фактом своего появления как бы задала масштаб для оценки исторических сочинений. Один из апологетов Карамзина напечатал в 1820г. книгу, посвященную разбору критических мнений по адресу историогра-

стр. 158


фа, в которой "прошелся" и по Глинке. Автор видел у Карамзина массу достоинств - глубокую проработку источников, требование достоверности и т. п. - и в качестве отрицательного примера для сравнения приводил Историю Глинки, Издатель "Русского вестника" запальчиво принялся возражать на страницах своего журнала, пытаясь доказать, что его труд отличается во мнениях от Истории Карамзина только потому, что он, Глинка, работал совершенно самостоятельно и написал свою Историю раньше Карамзина: "Я занимался моей историей 15 лет, был знаком с Карамзиным, но никогда не читал и даже не любопытствовал узнать о его положениях... Крайне было бы бесстыдно выпытывать у сочинителя то, на что хотим возражать" 46 . Здесь, конечно, он лукавил. Но суть не в этом. Он просто не понимал, почему ему достается с обеих сторон - и от критиков Карамзина и от его защитников.

Рассчитывать Глинка мог только на вмешательство властей. Причем привередничать не приходилось. Его "Русский Вестник" окончательно пришел в упадок, История мертвым грузом лежала на складах, денег и поместий не было, а долгов в избытке, и на руках находилось многочисленное семейство. Он решил ехать в Петербург "хлопотать", хотя надежд было не много. В мемуарах Глинка назвал те подводные камни, которые ему предстояло обойти. Уже давно в глазах властей за ним утвердилась не слишком выгодная репутация: "Со времени издания "Русского вестника" выдумали, что будто бы я отголосок какого-то невидимого общества". Глинка открещивался от этого и утверждал, что журнал стал выходить потому, что издатель его ознакомился "с духом сословий всего народа русского. Он ("Русский вестник". - Т. В .) не мой, он принадлежит тогдашней године нашего отечества" 47 .

Положение дел стало еще хуже в последние годы царствования Александра I, когда знакомые прямо не советовали Глинке появляться в Петербурге, охваченном настроениями религиозного мистицизма. Кроме крайнего политического консерватизма, мистический период царствования Александра I был ознаменован уклоном в сторону идеи сближения всех направлений в христианстве. Император был увлечен христианством в чистом виде, признавая веру прежде всего как веру и не придавая особого значения догматам, а это ставило в одну плоскость и православие, и католичество, и лютеранство. Александр милостиво принял у себя делегацию квакеров, в России начало действовать Библейское общество, которое готовило выход в свет Священного писания в переводе на современный русский язык. В этих обстоятельствах Глинка должен был казаться слишком лекгомысленным, слишком светским и слишком русским.

Однако мистические увлечения императора вызывали беспокойство и неприятие как со стороны света, так и со стороны иерархов православной церкви. В результате этого ощутимого давления министр просвещения А. Н. Голицын был вынужден уйти в отставку, а его место занял Шишков. По части консерватизма новый министр не уступал Голицыну, но зато его религиозным фундаментом было православие без всякого опасного налета "внутреннего христианства". Именно от него Глинка и получил в конце 1824 г. известие, в котором сообщалось, что российская академия "не преминет обратить внимание" на новое издание "Русской истории". В феврале 1825г. Глинка отправился в Петербург.

По представлению Шишкова Александр I распорядился погасить из государственных средств его долг университетской типографии за печатание Русской истории (шесть тысяч рублей) и наградить перстнем. Однако это не решало всех проблем, материальное положение его по- прежнему оставалось шатким и неустроенным. Здесь-то и вмешался в судьбу Глинки Карамзин. Он принял у себя Глинку, с которым был знаком по Москве, тепло и приветливо. Глинка вспоминал: "Николай Михайлович, указывая на мою Русскую Историю, лежавшую у стены на столике, сказал: "Сергей Николаевич, вы обогнали меня в истории". Я отвечал: "В продолжении годов, а не в славе пера вашего"". Конечно, эту сцену можно было бы объяснить как ничего не значащую светскую любезность хозяина по отношению к гостю, если бы не ее продолжение. Как раз в это время до Петербурга дошел "Московский телеграф" с убийственным отзывом Полевого о сочинении Глинки. "Прочитав это в "Телеграфе", - вспоминал Глинка, - Николай Михайлович прислал ко мне следующую записку: "Иду сейчас к министру просвещения". И он пошел. На другой день перед кабинетом министра просвещения встретил я Василия Андреевича Жуковского и услышал от него, что Н. М. Карамзин в докладе своем изъяснил, что моя Русская История, по изложению происшествий и по нравственной цели, заслуживает быть классическою книгою, за что и ходатайствует о предоставлении мне награды". Факт такого ходатайства подтверждается письмами самого Карамзина 48 .

Что же означало применение термина "классический" к Русской истории Глинки? Еще

стр. 159


в самом начале царствования Александра 1 были законодательно установлены основания для награждения орденом Св. Владимира тех авторов, чьи труды могли быть причислены к разряду "классических" 49 . В реальности дело было не столько в ордене, сколько в официальном присвоении статуса "классического": такие сочинения направлялись в гимназические и университетские библиотеки, авторы их удостаивались пенсии и т.п. Но ни ордена, ни статуса "классика", ни пенсии Глинка не получил; император отказал, заметив, что автор нигде не служил и не служит. Единственным результатом всех хлопот было место в Московском цензурном комитете; но там Глинка испытал немало превратностей судьбы - вплоть до ареста за слишком либеральное исполнение обязанностей цензора.

Сентиментальностью и открытостью характера Карамзин не отличался, так что нельзя объяснить его поступок только сочувствием запутавшемуся в долгах человеку. Почему же он, будучи несоизмеримо тоньше, умнее и талантливее Глинки, видя все просчеты и недостатки его работы, тем не менее ходатайствовал о присуждении ей статуса "классической"? Прежде всего, он и сам в это время подвергался жесткой критике со стороны Полевого, Каченовского и др., но старался не втягиваться в полемику, себя защищать он не желал; другое дело - защитить от грубых наветов неудачливого собрата. Действовал и другой фактор. Между Историей Карамзина и Историей Глинки была "дистанция огромного размера" в проработанности источников, в глубине осмысления и постижения исторического развития России. Но было и то, что их роднило: убеждение в особенной роли самодержавия, эстетизация истории, модернизация изображаемых исторических событий и неприкрытое морализаторство. Кроме того, оба перешли к истории от литературных занятий и не мыслили исторического сочинения без "художественности": российская история разворачивалась как пышное театральное представление с величественными сценами, героическими характерами и яркими монологами.

В конечном счете исторические сочинения Карамзина и Глинки, при всем различии их "качества", были порождены потребностью общества осознать себя и свое прошлое и подготовлены XVIII столетием: победной мощью империи, развитием литературного языка, трудами в истории. Творимая в тиши кабинетов немногими любителями, наука истории стремится пробиться в массовое сознание, а оно, в свою очередь, готово и жаждет воспринять плоды науки, но в яркой и драматической форме. И если Карамзин делал шаг навстречу массовому историческому сознанию, представляя в своем лице науку, то Глинка был частицей самой "публики", пытавшейся ухватить и приспособить для своих целей приобретения этой науки.

В сочинениях Глинки, пусть и в не сложившемся окончательно виде, различимы уже многие составляющие той идеологии, которая впоследствии пронизывала и одухотворяла саморефлексию русского общественного сознания. Россия- это особый мир, который понять можно не "умом", а только "сердцем", причем- русским сердцем. Особый путь России определяется внутренним духовным строем национального характера, в основе которого лежит слияние индивидуальностей в единое целое. Благодаря этим коренным свойствам национального характера Россия и обладает несомненными преимуществами перед Западом.

Этот образ национальной идеи, порожденный общественным сознанием, впоследствии пророс в различных течениях общественной мысли. Сильнейшие умы будут пытаться укрепить ее и развить, поколебать или разрушить, но свободным от нее не будет никто. Не обладая большим талантом и глубоким умом, издатель "Русского вестника" чутко уловил веление времени, приступив к созданию исторического мифа, окрашенного в тона романтического национализма.

Примечания

Исследование проведено при поддержке РГНФ.

1. См.: МЕЖОВВ. И. Русская историческая библиография. Т. 1. СПб. 1892, с. 159-168.

2. ANDERSON В. Imagined Communities: Reflections on the Origins and Spread of Nationalism. Lnd. 1983; ГЕЛЛНЕРЭ. Нации и национализм. М. 1991; SMITH A. The Ethnic Origins of Nations. Oxford. 1986; HOBSBAWM E. The Invention of Travition. Cambridge. 1983;

GREENFELD L. Nationalism. Five Roads to Modernity. Cambridge. 1992; и др.

3. ДОЛГОРУКОВ П. Сказания о роде князей Долгоруких. СПб. 1840 с. 176; КАРАМЗИН Н. М. Бумаги для моих сыновей, когда они вырастут. СПб. 1825, с. 8, 7.

4. ГЛИНКА С. Н. Записки. СПб. 1895, с. 66.

стр. 160


5. Цит. по: Отечественная война и русское общество. Т. 2. М. 1912, с. 196.

6. КАРАМЗИН Н. М. Письма русского путешественника. М. 1980, с. 355.

7. ГЛИНКА С. Н. Ук. соч., с. 194.

8. ВИГЕЛЬФ. Ф. Записки. Ч. 3. М. 1891, с. 151.

9. ВОЕЙКОВ А. Ф. Дом сумасшедших. М. 1911, с. 6.

10. АКСАКОВ С. Т. Воспоминание об А. С. Шишкове. В кн.: АКСАКОВ С. Т. Собр. соч. Т. 2. М.1986, с.279.

11. Цит. по: ШИЛЬДЕР Н. К. Император Александр!, его жизнь и царствование. Т. 2. СПб. 1897, с.294.

12. РОСТОПЧИН Ф. В. Мысли вслух на красном крыльце российского дворянина Силы Андреевича Богатырева. В кн.: Ох, французы! М. 1992, с. 151.

13. ВИГЕЛЬ Ф. Ф. Ук. соч. Ч. 3, с. 26, 64.

14. ВЯЗЕМСКИЙ П. А. Старая записная книжка. В кн.: ВЯЗЕМСКИЙ П. А. Полн. собр. соч. Т. 8. СПб. 1883, с. 255.

15. ГЛИНКА С. Н. Ук. соч., с. 248.

16. Там же. с. 173-174. 191.

17. ВЯЗЕМСКИЙ П. А. С. Н. Глинка. Некролог. - Санкт- Петербургские ведомости, 1847, N 277.

18. ГЛИНКА С. Н. Ук. соч., с. 208-209.

19. КАРАМЗИН Н. М. Пантеон российских авторов. В кн.: КАРАМЗИН Н. М. Избр. соч. Т. 2. Л. 1964, с. 170; Вестник Европы, 1807, N 5, с. 47-54.

20. АКСАКОВ С. Т. Ук. соч., с. 277.

21. Цит. по: ВСЕВОЛОЖСКИЙ-ГЕРНГРОСС В. Н. И. А. Дмитриевский. Берлин. 1923, с. 148.

22. Цит. по: ФЕДОРОВ В. Глинка. Пятидесятилетие литературной деятельности. СПб. 1844, с. 30.

23. Чтения в Обществе истории и древностей российских, 1862, кн. 3, с. 23-24.

24. ВЯЗЕМСКИЙ П. А. Старая записная книжка, с. 365; его же. С. Н. Глинка. Некролог.

25. Русский вестник, 1808, N 4. с. 38; 1809, N 2, с. 347; 1808, N 1, с. 44.

26. См. например: Догадки и замечания на "Нестора" Шлецера. - Русский вестник, 1811, N 4, 9. 11.

27. См.: ГЛИНКА С. Н. Ук. соч., с. 237.

28. ФЕДОРОВ В. Ук. соч., с. 8.

29. См.: ИЛЬИН-ТОМИЧ А. Кто придумал русского Сцеволу? - Родина, 1992, N 6-7.

30. ГЛИНКА С. Н. Ук. соч., с. 303.

31. ГЛИНКА С. Н. Русская история. СПб. 1817. Ч. 1, с. 53.

32. ГЛИНКА С. Н. Русская история. Ч. 7, с. 253.

33. См.: ГЛИНКА С. Н. Русская история. Ч. 1, с. 6-18.

34. ГЛИНКА С. Н. Записки, с. 303, 304.

35. См. ГЛИНКА С. Н. Русская история. Ч. 1, с. XIV.

36. Там же, с. XVI.

37. Там же. Ч. 4, с. 111; ч. 3, с. 43.

38. Там же. 4.3, с. 133.

39. Здесь имеется в виду книга Глинки "Вера, верность и слава донцов", в которой он рассказывал об участии Донского казачьего войска в войне 1812 года.

40. АКСАКОВ С. Т. Литературные и театральные воспоминания. В кн.: АКСАКОВ С. Т. Собр. соч. Т. 2. М. 1986. с. 367.

41. ЩЕПКИН М. С. Записки актера. М. 1988, с. 102-103.

42. ВОЕЙКОВА. Ф. Ук. соч., с. 17.

43. Сын Отечества, 1817, ч. 42, N 47, с. 62; Московский телеграф, 1825, N 1, с. 10, 79.

44. Славянин. 1828, N 30, с. 150.

45. ГЛИНКА С. Н. Записки, с. 329.

46. РУССОВ С. В. Обозрение критики Ходаковского на историю Российского государства, соч. Н. М. Карамзина. СПб. 1820; ГЛИНКА С. Н. Ответ на укоризны, делаемые мне в том, что История моя во многом несогласна с Историей Н. М. Карамзина. - Русский вестник. 1820, кн. 4, с. 87-88.

47. ГЛИНКА С. Н. Записки, с. 333.

48. Там же. с. 336; Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб. 1866. с. 392; Российский архив. Вып. 2-3. М. 1992, с. 39- 40.

49. См.: Полное собрание законов Российской империи. Изд. 3-е. N 20074.

стр. 161

Категория: Исторические | Добавил: Grishcka008 | Теги: часть 2, Русская история С. Н. Глинки и обще, в России начала XIX в
Просмотров: 1545 | Загрузок: 0 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация | Вход ]
Категории раздела
Форма входа
Минни-чат
Онлайн Сервисы
Рисовалка Онлайн * Рисовалка 2
Спорт Онлайн * Переводчик Онлайн
Таблица Цветов HTML * ТВ Онлайн
Статистика


Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0