Автор: Полковник П. Р. БЕРМОНТ-АВАЛОВ

Воспоминания

И. С. Коноплин. Бермонтовщина (Дневник, 1919 год)

Приведенные ниже страницы дневника есть только часть моих воспоминаний из книги "Записки офицера".

Переживая гетманскую и петлюровскую эпопею ¹ (конец 1918 - начало 1919 г.), мы в составе небольшого маловооруженного отряда были прижаты войсками атамана Григорьева ² к Днестру (у Бендер), где после недолгого сопротивления часть из нашего отряда погибла, другая - перебралась в Бессарабию. Отсюда мы направились в Галицию, участвовали в боях Петлюры на его двух фронтах - польском и большевистском, и, плененные под Радзивиловом поляками, были затем отправлены в Варшаву. Из последней по указанию вербовочного бюро ротмистра Гершельмана - представителя армии ген[ерала] Юденича - отправились в Ригу, где и предполагался штаб последнего: точных сведений на этот счет у нас не было. Мы решили, что по пути, в Митаве, наведем нужные справки. Отрывки из дневника, открывающие наш приезд в этот город, я и привожу здесь, не пытаясь заштриховать ни наших предварительных путевых настроений, ни наших планов относительно службы в Белой армии, куда мы, разумеется, шли с большим надломом, и физическим, и душевным.

Митава, 2 июня [1919 года]

Сегодняшний день - день решения многозначительной для нас задачи. Оказывается, в полосе Прибалтики, кроме ген[ерала] Юденича, организующегося в Эстонии, есть отряды - кн[язя] Ливена, Вермонта, Вырголича... Все они вышивают какие-то узоры - каждый своими нитками и на свой манер. Нам пришлось задуматься над тем, кто же из них стоит не на жестком раздорожье, а на настоящем пути...

Думали долго, трудно...

А вышло это так.

Чуть засветлело утро, мы проснулись, выглянули в окна - Митава. Где-то за станцией надрывно бухал церковный колокол, звуки его тягуче ползли над городом, обрывались позади вагонов, точно упадали в сырую яму.

Полковник Кочан уже успел побывать в буфете, кого-то расспросить о местопребывании штаба ген[ерала] Юденича. "Господа, вставайте, - сказал он громко, - здесь мы высадимся: немножко надо ориентироваться в обстановке".

Окончание. См. Вопросы истории, 2003, N 1, 2, 5, 6.

стр. 3

Мы заторопились.

Кочан у нас за старшего. Мы охотно подчиняемся его распоряжениям, тем более что каждый из нас за время пережитой сумятицы стосковался по твердым указаниям, нося в своей душе ощущение крайней их необходимости.

Дисциплина скрепляет внешне, заставляет подбираться внутренне и сосредоточивает внимание на впечатлениях близких и насущных.

Впрочем, по этому вопросу мы много спорим - я лично сторонник другого взгляда, уверен, что там, где в наличии существует здравая самостоятельность, всякое действие отдельного человека, направленное к общей цели (оно должно быть прочувствовано каждым) не нуждается во внешнем подстегивании.

Другое дело, если исчезает это общее признание цели: тогда насилие (начальник - всегда насильник) должно играть роль raison d'etre ³ , ибо из него возникает тот "порядок", от которого всякий "разлив" укладывается в берега.

...Итак - надо ориентироваться!

Мы выбежали на платформу, стали расспрашивать всех, кто попадался на глаза - где штаб ген[ерала] Юденича.

- А, должно, в Риге, - отвечали нам. Вот как!

- А может, здесь, - мы не знаем...

Офицеры возвращались в вагоны и досадливо ворчали от неопределенности. Наконец, откуда-то появился Кочан; за ним медленными шагами, вперевалку шел артиллерийский поручик в фуражке, низко надвинутой на лоб; из-под козырька выглядывали спокойные серые глаза. Он мягко звякнул шпорами, козырнул.

- Здравия желаю, господа!

- Ну вот, - сказал лениво Кочан, - послушайте поручика. Мы затихли.

- Вы куда направляетесь, коллеги? - обратился ровным, уверенным голосом артиллерист, - к ген[ералу] Юденичу?

- Да, как будто... Артиллерист подумал.

- Штаб ген[ерала] Юденича находится в Риге, а сам он, говорят, выехал к северу, в Ревель, что-ли... Да и штаб-то у него ведь окончательно не сформировали. Знаете ли, ему немножко трудновато действовать в той обстановке, какая его окружает.

- То есть?..

- Вы не знаете? - удивленно изогнул брови артиллерист. - Да ведь его со всех сторон прессуют, кому как хочется: эстонцы по-своему, латыши по-своему, ну а про англичан нечего говорить - те просто диктуют.

- Диктуют? Ого...

С этого началось наше длинное острое собеседование. Офицер говорил много, уверенно, взвешивая каждое слово, глядя в наши встревоженные лица прямым взглядом.

Лицо у него было симпатичное, как и голос, звучавший с приятной твердостью. По моим наблюдениям, такой голос изобличает человека, отдающего себе ясный отчет в своих словах и действиях.

В конце собеседования выяснилось, что организация Вермонта наиболее основательная: у нее есть полнокровная артерия, по которой будет происходить питание будущей армии из Германии, у нее есть тыл - глубокий, верный, без губительных черт, как у Юденича, где позади плещется море, которое при неудачном исходе борьбы поглотит все жертвы.

- Словом, - офицер развернул карту Прибалтики, - все стратегические и множество других причин и выгод на стороне Вермонта - именно Вермонта, а не кн[язя] Ливена, полковника Вырголича и др. (если они есть - как нам знать в этой путанице?).

Мы стали вглядываться и вслушиваться в гром и бой будущих действий всех этих армий здесь, в Прибалтике. Как будто выходит, что артиллерист

стр. 4

прав. Если англичане, ко всему прочему, еще диктуют ген[ералу] Юденичу - наше решение ясно: мы остаемся по эту сторону Двины. Составили списки, и, уже уходя, артиллерист сказал:

- Господа, через час я приду за вами.

Мы стали собирать вещи: задачу решили. Верно или неверно - другое дело: будущее разъяснит.

3 июня, ночь.

Пишу на пустом деревянном ящике при дымящей свече. Казарма, где мы разместились, спит тяжелым, железным сном (уж очень мы устали за последние дни). Сейчас около двух ночи. Итак, первый день под белым знаменем прошел; любопытно, однако, что до сих пор я не могу разобраться в моих первых впечатлениях.

Вчера, когда артиллерист вел нас по пустынным, точно запуганным, улицам Митавы, мне казалось, что в этой сонливой тишине, где, по-моему, слышно даже, как в стеклах домов звенят мухи, можно легко отыскать все концы, все начала того, что тут делается, и, однако, ошибся.

...Нынешнее утро мы встретили с необычно возбужденными хлопотливыми настроениями - оно было первым среди неизвестности - и странно! - покойной, бестревожной неизвестности...

Последние месяцы наших бессмысленных скитаний, полных острого напряжения нервов, слепого озлобления, шумных, мстительных разговоров - все это перегрузило наши души лишним мучительным грузом. Мы встречали каждую ночь с грызущей тревогой, дню радовались постольку, поскольку его зев не глотал нашего физического покоя.

И вдруг - мы у солнечного безбурного берега: такое впечатление производит Митава.

Утром, как только над низкими каменными домами приподнялось солнце, брызнуло золотом по темноголовым вербам у пруда, тускло мерцавшим под сетью плесени, мы выскочили к умывальнику во дворе. За забором кричали куры.

- Торопитесь, господа, - громко сказал Кочан, - к восьми надо быть в штабе.

Мы поспешили. Вышли в узкую мощеную уличку, из которой темно-сизой кривой полоской уходила в поле дорога. Там за последними домами слышны были командные крики и сигналы рожков, шли военные занятия.

Это радостно возбуждало.

Выходя на большую улицу, мы вдруг заметили над узором залитых солнцем берез развевающийся в воздухе огромный белый флаг с черным мальтийским крестом ⁴ посредине.

Мне кажется, многие из нас в эту минуту почувствовали острый толчок в сердце: вот знак, под которым мы выразим России нашу преданность, нашу любовь и долг...

Штаб - это двухэтажное здание на Константиновской улице; стены его от дождей облупились, крыша выцвела, и весь его вид - это облик сухого старика, у которого только и живого на изможденном лице - это глаза: окна... Над входной дверью висит большая доска, на которой густыми черными буквами выписано: "Штаб пластунского отряда имени гр[афа] Келлера". Против здания шумит под налетом июньского ветра небольшой сквер, в темной, прохладной глубине которого яростно кричат галки, хлопая крыльями, и звенят воробьи.

Мы остановились на дороге. Из открытого окна слышался стук печатных машин, затейливый звук шпор и чьи-то громыхающие голоса. Минуту спустя Кочан, ушедший в здание штаба, вернулся, махнул нам рукой, и мы стали заходить в помещение.

Первое, что бросилось в глаза - это масса столов, различных вывесок, объявлений, инструкций.

Налево, на дверях, белел картон, на котором мелькнуло: "Вербовочное бюро". Этажом выше были хозяйственная и штабная канцелярии. Мы вошли

стр. 5

в обширный зал. Позади нас о чем-то зашушукали двое офицеров в белых погонах, с восьмиконечными термаламными крестами ⁵ на левых рукавах мундиров. Они с озабоченным видом пробежали в дверь, на которой висела бумажка: "Кабинет командира отряда".

Слышно было, как за дверью раздался чей-то окрикивающий голос, торопливое объяснение другого голоса и легкое позванивание шпор...

- Слушаюсь! - вырвалось оттуда уже более явственно. Мы выстроились незамкнутым квадратом по указанию Кочана. Дверь быстро открылась, и из кабинета выбежал белокурый пухлощекий корнет в аксельбантах. Обратясь к Кочану, он проговорил, сыпля словами, как потрескивающим горохом:

- Командир сейчас выйдет, приготовьтесь; пожалуйста, имейте список наготове. - И убежал куда-то вниз по лестнице.

В ту же минуту дверь опять настежь, и на пороге показался... черкес среднего роста в барашковой папахе, бескаблучных сапогах и черной черкеске с серебряными газырями на груди; левый бок украшал массивный серебряный кинжал с насечкой, висевший на тонком пояске. Это - первое впечатление, а второе (мы его разглядывали так же внимательно, как и он нас) - он был весь какой-то гибкий, по-кошачьи напряженный, глаза его поигрывали, меняя остроту выражения... Я заметил: из широкого рукава его черкески выглядывала белая рука с выхоленными ногтями.

Кочан скомандовал хриплым басом:

- Господа офицеры!

Вермонт (это был он) театрально взмахнул рукой, поднеся ее к папахе и, щелкнув бесшпорными каблуками, проговорил сипловатым властным тоном:

- Господа офицеры! - Не останавливаясь, продолжал, шагнув с порога ближе к нам: - Я горячо приветствую вас, господа, как командир пластунского отряда.

Глаза его быстро пробежали по нашим лицам, хмурясь и наливаясь свинцовым поблескиванием. После незаметной паузы он снова заговорил:

- Я прошу вас, господа, каждого в отдельности представиться мне, называя свой чин, фамилию и род оружия, а также часть, в которой вы служили.

Он бесшумно, легко, словно прыгнувшая кошка, встал рядом с полковником Кочаном. Подав ему руку, застыл в позе выжидания. Тот назвал себя. В четкой тишине я слышал:

- Поручик Клейнберг, 16-го стрелкового полка...

- Поручик Крестини, штаба Кавказской армии...

- Прапорщик Ивнев, 8-й артиллерийской бригады...

Очередь дошла до меня. Я назвал себя. Вермонт глянул мне в глаза, слегка сощурился и, пожав руку, передвинулся к следующему. Обойдя всех, он вышел на середину залы. Позади него вырос неизвестно откуда взявшийся пухлый корнет, видимо, он был адъютантом Вермонта...

- Итак, господа, я весьма рад познакомиться с вами, - заговорил он, - должен вам сказать спасибо за доверие, которое вы оказали мне тем, что избрали службу под моим начальством. - Секунду он подумал. - Говорить с вами у нас есть о чем, тем много, но, разумеется, главная из них (так я понимаю) - Россия... Для нее мы подняли здесь наш белый флаг - видели?.. Я, господа, твердо заявляю: мне нужны не тысячи и десятки тысяч разбродных солдат и офицеров, а всего лишь простые десятки, но зато - смелых голов... Я с ними сделаю больше, чем кто-нибудь с многотысячной армией.

Он щелкнул пальцами, изогнул талию, как женщина, и, выпрямившись, снова заговорил:

- Хотите работать со мной - готовьтесь нести тяжелый труд; я отдал России почти все, от нее ничего не беру - наоборот, несу ей последние остатки сил... и - пусть! Я израсходую их до конца, во имя порядка и закона. Согласны вы на это?

Он помолчал.

- Все мои офицеры, которых вы уже видели, прошли огненный путь: они со мной не боятся действовать и дальше. Я, господа, испытанный чело-

стр. 6

век, послужите - увидите... А теперь попрошу вас получить из хозяйственной части ордер на обмундирование, приведите себя в порядок, завтра поговорим о назначениях. Вы свободны... Да, еще одно, - спохватился он, - я хочу-с каждым из вас немножко побеседовать.

Он опять подошел к Кочану. Стоя у окна, они долго о чем-то разговаривали. Я начал прочитывать на дверях и стенах разные инструкции и объявления.

"...наружный дневальный сменяется через каждые два часа..."

"...дежурный телефонист при каждом вызове со станции обязан немедленно докладывать об этом адъютанту, если таковой отсутствует - его заместителю..."

"...при записи добровольцев в пластунский отряд вербовочное бюро предъявляет следующие требования:

1. Записывающийся обязан представить послужной список или копию его; за неимением этих документов можно представить другие, но..." следует целый ряд пояснительных пунктов; в конце таблицы приписано: "Вербовочное бюро дает от себя подписку каждому добровольцу в том, что при аккуратном и добросовестном несении последним службы оно будет неукоснительно исполнять все свои обязательства, перечисленные в уставной таблице бюро".

Я не успел дочитать пунктов, определяющих взаимные обязательства добровольцев и бюро, как Вермонт направился ко мне.

- Вы, кажется, пулеметчик, не так ли? Я ответил.

- А, это чудесно - мы нуждаемся в специалистах.. И потом вы... пишете? Очень хорошо; у меня здесь есть шелопут - мичман Протопопов; я ему поручил писать историю отряда, но что-то она, кажется, у него не пишется. Вы не могли бы взять на себя эту работу?

Я изъявил согласие. Вермонт неожиданно проговорил:

- Вот что, штабс-капитан, заходите завтра ко мне в шесть часов утра, не позже, слышите? Мы с вами поговорим на одну тему.

Должно быть, я выдал мое удивление по поводу раннего часа. Вермонт пояснил:

- Я, голубчик, встаю очень рано: дел уйма - не заспишься. Ну, до свидания.

Он отвесил общий поклон - и попытался сделать холодное лицо - начальническое. Затем быстро ушел в кабинет.

- Огонь, - улыбнулся тихонько Кочан и покачал головой.

Остаток дня мы провели в парке на слиянии рек Дриксы и Аа. Разглядывали темные полуразвалины древнего замка Бирона, в сырых подвалах которого до сих пор лежат груды пожелтелой гнилой бумаги, разные книги на немецком и русском языках и тетради с выцветшими страницами.

На дворе замка звучала громкая немецкая речь, слышался визг и хлопанье бича, дребезжание водовозной бочки. По голубой Аа летали, как дубовые листья на ветру, лодки; из них доносились веселые голоса... В дремотном парке сонно, словно мухи, бродили городские девицы, переглядываясь с одиночными офицерами, тоже скучающими.

Мы долго сидели с Кочаном на скамье в глуши крапивы у берега и говорили о предстоящей службе в отряде. В сумерках вернулись в казарму.

Итак, начало сделано, мы его, правда, плохо еще ощутили, но это все равно - будущее (конец?) подведет итоги всему.

7 июня.

Время поразительно красочно разбивается на мелкие куски - не успеваю заняться моими записками. А я ведь твердо решил от поры до времени вносить в эту тетрадь мои заметки обо всем, что будет интересного, по крайней мере за этот год. При теперешней фееричности событий нельзя загадывать на будущее.

Мой ранний визит к Вермонту был почти беспричинно ранним: я вынес впечатление, что ему хотелось утвердить через меня мнение среди новопри-

стр. 7

бывших о его кипучей деловитости. Живет он в низеньком деревянном флигельке, тут же, рядом со зданием штаба. У дверей квартиры торчит часовой, постукивая ружьем о камни. Меня впустили после доклада.

- А, пришли? - крикнул он из соседней комнаты. Та, где я стоял, была темной, сжатой однотонной голубой мебелью. В углу белел круглый мраморный столик, на котором стоял портрет Вермонта в коричневой рамке. Пахло духами, точно в будуаре женщины.

Выбежал адъютант и коротко представился:

- Корнет Линицкий. Я назвал себя.

- Сейчас командир выйдет, - предупредил Линицкий.

За стеной послышался плеск воды и фырканье умывающегося.

- Ну, вот и я. Здравствуйте! - Вермонт тряхнул мою руку. - Кофе хотите? Федя, подай!

- Слушаюсь!

По коридору забегали, раздался веселый смех.

- Эй, ты, пистолет, что смеешься? - крикнул притворно сердито Вермонт. Вышло это как у задорного корнета, только что вылетевшего в жизнь из каменного гнезда училища.

Мы разговорились. Первое, что Вермонт рассказал - это о своих длинных разнообразных историях, из горнила которых он "вышел твердым, закаленным". Тон его был легкий, играющий, слегка покровительственный.

- Я, батенька, вижу на семь саженей в глубину - англичане меня не проведут. Вы думаете, запутают меня в сеть, которую плетут в Эстонии. Нет! - он указал на огромную географическую карту, синевшую в глубине комнаты на стене. - В море утонуть? Нет-с, я поведу солдат, куда мне хочется, а не куда англичанам вздумается. Надо бить железным кулаком без оглядки перед хозяином... - так или не так?.. Без хозяев лучше. Не так ли? - Он крепко, с загибами, выругался и заиграл кошачьими глазами. Потом быстро скользнул к окну и наполовину в него высунулся. - Так что ли, друг мой? - крикнул он часовому. - Здравствуй, голубчик!

- Здравия желаю, ваше... ⁶ г. полковник!

- Слышал, молодец, что я сказал?

- Никак нет!

- ?..

Часовой громко рассмеялся.

- Так точно!

Повернувшись лицом в комнату, Вермонт сказал:

- Славный народ. Надо уметь их пошевеливать. Я, дорогой, солдата изучил вот как! Думаете, не знаю, о чем он, подлец, размышляет сейчас, бродя под окном на солнышке? Знаю... - Вермонт щелкнул пальцами и крикнул денщика:

- Эй ты, курица, чего зубы скалишь?

- Никак нет.

- Смотри у меня...

Денщик метнулся притворно в дверь.

- Думаете, он боится меня в эту минуту? Ни капли, а вот когда надо - он сам это понимает.

Появился опять Линицкий. Кажется, он был рьяным рыцарем Вермонта и неотступным его услужником. Именовал, однако, Вермонта "г. полковником", хотя за официальным флером я угадывал, что без "посторонних" они говорят другими голосами между собой.

В конце разговора Вермонт сказал:

- Я назначаю вас, штабс-капитан, историком отряда. Отыщите-ка вы этого мичмана, заберите у него материал, какой есть, и пишите историю.

Я заметил ему об обиде мичмана.

- Да, авось, он рад отделаться от этой обязанности. Вы не знакомы с ним? Познакомитесь - увидите. Ну, до свидания, капитан. Оставьте все

стр. 8

ваши казарменные дела и каждое утро будьте у меня, к восьми, или в штабе, там вам отведут угол.

Я попросил оставить меня в роте, пообещав ему, что "история" будет писаться аккуратно.

- Великолепно, капитан, вашу руку.

...Так произошло мое назначение. Мои обязанности несложны: писать "историю" по официальным приказам, пояснительным запискам и распоряжениям штаба - другими словами, зафиксировать факты и события, развивающиеся на моих глазах. Вермонтом выдано мне удостоверение, в котором между прочим стоит: "...разрешить штабс-капитану Коноплину собирать материал по истории отряда, для чего приказываю всем учреждениям, не исключая контрразведки, осведомительно-политического отдела, оказывать штабс-капитану всяческое содействие".

9 июня.

Мы (прибывшие) влились в состав 4-й роты 1-го пластунского батальона (их четыре - все они только списочны). В нашей роте ни одного солдата - все офицеры разных родов войск. Командиром назначен полковник Кочан, я - полуротным.

Сегодня были за городом на тактическом учении. Офицеры лениво выбивали шаг, кособоко таскали винтовки и отругивались - не нравится...

Из старых деревянных казарм, где мы провели первую ночь, нас перевели ближе к центру на одну из боковых улиц. В этом же здании размещаются три первые роты - они наоборот: исключительно состоят из солдат.

Батальоном командует полковник гвардии Евреинов - несколько холодный, острый, насмешливый; бородка клинышком точно дополняет неприятный блеск его взгляда; и звенящий голос: все вместе дает впечатление щемящей цепкости. Солдаты его боятся, офицеры избегают общения, но тем не менее с ним как-то уживается некая группа (его же батальона). Они отлично сыгрываются в карты и мило пьют. Это - поручик Савельев, поручик Дмитриев, прапорщик Колчак... У последнего тонкая как стебелек, с синими глазами жена в белой косынке сестры. За ней увивается в нервном настойчивом напряжении Савельев, конкурентом его - Дмитриев; вечная история полковой любви: принимает формы и очертания игры летучего момента. Явись синеглазая номер второй - "любовь" изломается и пойдет по линии легчайшего сопротивления.

Вечером.

Проходя по большой улице, встретил на углу Вермонта в сопровождении Линицкого. Лицо последнего сияло.

- А, капитан, вы мне нужны, я вас ищу...

- Что прикажете?

- Немедленно приступите к собиранию обличительного материала... Я не понял.

- О действиях союзников в Одессе, понимаете ли - мне это до зарезу нужно. Ведь они не херувимы... Правда? Ну, вот - за дело! Расспросите хорошенько офицеров Генерального штаба, у нас есть такие... Прощайте!

Они скрылись за углом.

"Начальство прикажет лезть на стенку - полезай", - припомнился мне канонический лозунг моего старого командира полка.

10 июня.

Митава медленно, но упорно вскипает; целый день безжизненно лежат, точно опаленные зноем, ее улички, а вечером кипение буйно, настойчиво пробивается наружу. Городской парк густо набит шумящей публикой, играет военный оркестр (чаще цивильный). На эстраде кафе слышно завывание какого-то затрепанного актерика. Хохот девиц раскатисто носится по аллеям, мешаясь со звоном шпор и смехом военных. На реке тоже покрикивают, гоняя лодки вдоль и вкось.

Многие офицеры и солдаты в новой форме - это мундир старого немецкого сукна, такие же брюки. На левом рукаве белый нашивной (иногда

стр. 9

накладной) крест - восьмиконечный. Это - эмблема крестоносной идеи отряда. Мелькают фуражки с голубыми, белыми, синими и красными околышами.

...Вернулся домой поздно; по улицам, залитым луной, бесконечно раскатывается женский визг. Я замечаю - гулянье в Митаве длится до рассвета; в дальних переулках, где притаились "злачные" места, оно живет непрерывно с утра до вечера и до утра длиннейшей мертвой цепью. Солдаты толкутся там ватагами, странно ухищряясь нести службу так, что в нужный час они всегда у начальства на виду.

Продолжение статьи