Автор: В. Д. Оскоцкий

"Катынь" - неразличимо малая точка на географической карте СССР стала знаком палаческого злодеяния, оборвавшего в апреле-мае 1940 г. жизни 15 тыс. польских военнопленных, содержавшихся в Козельском, Старобельском, Осташковском лагерях, а также расстрелянных в тюрьмах Харькова, Калинина, Смоленска, в Катыньском лесу. И еще более 7 тыс. человек, заключенных в тюрьмы западных областей Украины и Белоруссии. (По справке А. Шелепина от 3 марта 1959 г. в 1940 г. спецотряды НКВД расстреляли 21 857 поляков).

Чем сильнее жжет стыд за эти массовые смертоубийства, сопряженные с циничным попранием СССР международного права, тем выше признательность профессору, доктору исторических наук Инессе Яжборовской, юристу, криминологу Анатолию Яблокову, покойному доценту Военно- дипломатической академии Юрию Зоре, создавшим в соавторстве коллективный труд "Катынь. Преступление, сохраняемое как государственная тайна" (1). Написанная русскими авторами на родном им языке книга, однако, издана не в России, а в Польше и пока что существует лишь в переводе - к слову заметить, профессионально добротном, литературно высококачественном - на польский язык. Очередной книгоиздательский казус, какими хоть пруд пруди? Возможно. Или кровная заинтересованность поляков в больной для них теме и благонадежная осторожность русских, посчитавших ее рискованной, взрывоопасной? Тоже не исключено, коль скоро книга внушительно знаменует не просто прорыв трагедийной правды истории, а ее высвобождение из-под плотных навалов лжи, выявляет и обнажает механизм этой лжи, бесперебойный в течение полувека.

Круговая порука лжи, пластовавшейся десятилетиями, повязывала не только Сталина и членов его карманного политбюро - Берию, Молотова, Ворошилова, Кагановича, Жданова, Калинина, Микояна - или таких "сошек" среднего и малого калибра, как маршал Кулик, впоследствии разжалованный и расстрелянный, идеолог-лизоблюд Мехлис, тогдашние наркомы внутренних дел Украины и Белоруссии И. Серов и Л. Цанава, первый заместитель наркома внутренних дел СССР в 1939-1941 гг. В. Меркулов, начальник управления по делам военнопленных при НКВД СССР П. Сопруненко, начальники Старобельского и Козельского лагерей А. Бережков и В. Королев, прочая цековская и энкаведешная челядь-обслуга. Цепкая инерция полуковековой лжи по-своему держала на привязи и М. С. Горбачева, пылко заверявшего польскую сторону в своей недостаточной осведомленности в "катынь-ском деле" и лицедейски демонстрировавшего при этом личную заинтересованность в глубоких архивных изысканиях.

Конечно, как не устает повторять Войцех Ярузельский, в частности, в диалоге- беседе, какую мне довелось иметь с ним в мае-августе прошлого года (она готовится к публикации

Оскоцкий Валентин Дмитриевич- кандидат филологических наук, доцент факультета журналистики МГУ им. М. В. Ломоносова.

стр. 152

в журнале "Дружба народов"),- Горбачев был первым советским лидером, с кем вообще стало возможно вести разговор о Катыни.

Но это не отменяет других свидетельств - многие приведены и в рецензируемой книге - о том, что, возвестив "перестроечный" расчет с прошлым, он не спешил разрубать гордиев узел проблем, унаследованных от сталинизма, и, не будучи до конца последовательным, открытым и искренним, "разыгрывал комедию" незнания. Такое актерство "не добавляло ему славы", грозило падением престижа. Обнародование катыньских и других связанных с Катынью документов, в том числе секретных протоколов Молотова - Риббентропа, становилось делом не просто "времени и техники", но "прежде всего политической воли. В те дни не хватало воли" (с. 97).

Не кто иной, как Горбачев, "жестко приструнил" академика Г. Смирнова, когда тот, на правах сопредседателя двусторонней комиссии, созданной для изучения "Катыньского дела" и других сопредельных ему "белых пятен" в истории советско-польских и польско-советских отношений, зачастую тщетно пытался и при личных встречах, и в телефонных разговорах информировать генерального секретаря ЦК КПСС о трудностях, какие встречала деятельность комиссии, "убедить его в необходимости признать существование секретных протоколов... Также и в дальнейшем генеральный секретарь избегал непосредственного обмена мнениями, ограничиваясь передачей спорадических рекомендаций. Комиссия не только не получила свободы действий, но даже была лишена связей с властями и не имела никакого влияния на их взгляды" (с. 82--83). Далеко не все встречи Горбачева и Ярузельско-го как поначалу на "генсековском", так потом и на высшем президентском уровне оправдывали надежды поляков "на раскрытие правды о Катыни... В ближайшем окружении Горбачева сталкивались разные взгляды, с преобладанием консервативных, они, по-видимому, больше отвечали его склонности к засекреченности и уклончивости, о чем пишут московские политологи. Называется конкретное имя человека, который убеждал Горбачева в необходимости соблюдать сдержанность, однако у нас нет на этот счет достоверных доказательств" (с. 106).

В конце концов президент Ярузельский получил первые катыньские документы, включая поименные списки расстрелянных офицеров, из горбачевских рук, и "сегодня можно с уверенностью утверждать: хотя в завершении дела одержала верх политическая воля (в той мере, в какой это было тогда возможно), огромный вклад в раскрытие правды внесли ученые, как польские, подвергшие экспертизе сообщение комиссии Бурденко (1944 г.- В.О.), так и советские, которые их поддержали". Но это не снимает вопроса, задаваемого авторами труда в комментариях к заявлению ТАСС о катыньских смертоубийствах как об одном из чудовищных преступлений сталинизма, ответственность за которое несут Берия, Меркулов и их подчиненные. "Это заявление зачитывалось как политическое решение руководителей советского государства. Генеральный секретарь ЦК КПСС не брал на себя и партию ответственности за то, что произошло в 1940 году. А президент СССР?" (с. 186). По всему судя, президенту было сподручней обрывать преступную цепь на Берии-Меркулове...

После распада СССР, приближенного "гекачепистским" путчем в августе 1991 г., точку в "Катыньском деле" выпало ставить не Горбачеву, а Б. Н. Ельцину. Героическим назвал этот акт президент Польши Л. Валенса, а президент России в письме ему, зачитанном на церемонии открытия в Катыни польского военного кладбища, признал "торжество правды после десятилетий лжи и замалчивания преступления тоталитарного режима" событием историческим, "убедительным свидетельством качественно новых отношений между демократическими Россией и Польшей" (с.344). Но снова вопрос, который прозрачно вычитывается в подтексте повествования: в какой степени российский президент, по крайней мере на начальном этапе своего приобщения к Катыньской трагедии, руководствовался сиюминутно утилитарными соображениями, прагматично заданными "делом КПСС" в Конституционном суде Российской Федерации? Если судить по тому, как представляла на суде президентская сторона катыньские материалы, прагматизм тоже имел место.

Не это ли, в частности, толкнуло Ельцина на раздраженные и несколько размашистые слова в интервью польскому телевидению: создание совместной комиссии по Катыни было акцией для видимости, напоказ? Столь негативное суждение, комментируют авторы труда, ни в коем случае нельзя было отнести к польским представителям комиссии, а лишь отчасти к советской стороне, поскольку "все препятствия на ее пути воздвигало руководство коммунистической партии, которая осуществляла власть в СССР" (с. 315). И понятно, что Ярузельский воспринял это как "некий побочный акцент", обидный для него лично. Ведь создание комиссии, разъясняет он в предисловии к воспоминаниям ее польского сопредседателя, профессора Я. Мачишевского "Вырвать правду", было, "как известно, решением

стр. 153

Горбачева и моим. Я почувствовал себя задетым такой формулировкой. Бориса Ельцина я знаю и уважаю и потому пришел к мысли, что он так сказал под влиянием, может быть, ошибочной информации, может быть, какого-то эмоционального впечатления и что это было скорее всего "оговоркой". Но и она вынудила генерала обратиться в российское посольство с "устным демаршем"(2), о котором тут же было доложено в Москву. В ответ пришло письмо Ельцина, которое приводится в приложении к книге Я. Мачишевского. Поскольку в российской печати оно не публиковалось, а Яжборовская, Яблоков, Зоря дают его лишь в пересказе, приведу его полный текст, ибо целиком принимаю вывод о том, что оно "действительно символизировало переход к политике паритета и взаимного уважения" (с. 315). С этим трудно не согласиться, вчитываясь в письмо:

ПРЕЗИДЕНТ

РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

5 ноября 1992 г.

N Пр. - 1940

г. Москва

Уважаемый господин Ярузельский,

Мне понятна Ваша реакция на передачу Президенту Республики Польша Л. Валенсе документов, называющих подлинных виновников катынской трагедии и закрывающих одну из наиболее болезненных страниц в нашей общей истории. Разделяю изложенное в Вашем послании убеждение, что этот шаг будет служить углублению взаимоуважения и взаимопонимания между российским и польским народами. Глубоко сочувствую родственникам и близким погибших в лагерях НКВД поляков.

Нам хорошо известно, что и Вы, господин Ярузельский, сделали немало для раскрытия всей правды о Катыни, постоянно обращались по этим вопросам к бывшим советским лидерам, которые, я уверен, были информированы о наличии документов. Об этом я достаточно ясно сказал в интервью польскому телевидению 15 октября с. г. Что же касается упоминания о циничных людях, не желавших этого, то хотел бы уточнить, что оно относится не к Вам, а именно к ряду советских руководителей последнего периода.

Считаю важным еще раз подчеркнуть, что обновленная демократическая Россия не несет ответственности за злодеяния сталинского тоталитарного режима, с осуждением которого президенты Российской Федерации и Республики Польша выступили во время подписания в мае с. г. межгосударственного договора о дружественном и добрососедском сотрудничестве. Мы будем последовательно проводить открытую и честную политику как во внутренних, так и во внешних делах, строить отношения с Польшей и другими странами в духе равноправия, взаимоуважения и взаимной выгоды.

С наилучшими пожеланиями крепкого здоровья и личного благополучия искренне Ваш Б. Ельцин

Как видим, с годами и десятилетиями печальные уроки прошлого по высокому счету общечеловеческой морали пошли нравственно впрок.

Первые, отдельные и робкие, попытки рассекретить "Катыньское дело" предпринимались в годы "оттепели". Они были неудачны и до сих пор оцениваются крайне противоречиво. Подробно освещая их, авторы показывают и импульсивную непоследовательность Н. С. Хрущева, и сложное положение В. Гомулки, о котором он повествует в своих воспоминаниях (3).

Никто из здравомыслящих поляков, за редким исключением самоослепленных фанатиков, не сомневался, чьих рук - энкаведешных или эсесовских - кровопролитие в Катыни. Но их правдолюбие жестко пресекал "товарищ Веслав" в пору своего первосекретарства в ПОРП. Наедине с Хрущевым (эволюция их непростых взаимоотношений также детально прослежена в книге, включающей выразительные психологические портреты обоих лидеров) он отковенно признался в "боязни, что не сумеет овладеть мнением польской общественности в стране, когда существующие запреты на обсуждение катыньских убийств будут устранены" (4). На людях же, как подтверждают иные участники кулуарных разговоров, даже в узком кругу партийных функционеров, не чураясь демагогии, директивно увещевал:

- Конечно же, преступление! Но, вороша старое, возвращаясь вспять, задним числом историю не поправить. Оглашение правды о Катыни бесполезно, не принесет социалистическому лагерю ничего, кроме вреда, подорвет польско- советскую дружбу,

Как будто не грош цена дружбе на скрепах лжи...

стр. 154

Строго документированная и обстоятельно проанализированная историография полувековой лжи - так вернее всего охарактеризовать одну из ведущих тем книги. Причем, что важно, лжи, включащей в себя и ту ее расхожую ипостась, которую отторгал Л. Толстой, призывая не лгать умолчаниями. И от которой предостерегал Александр Твардовский, восставая в поэме "За далью - даль" против любых умалений, ущемлений исторической правды:

Ее никак не обойдешь,

Все налицо при ней - и даже

Когда молчанье - тоже ложь...

Методы сокрытия правды Катыни, показанные в книге Яжборовской, Яблокова, Зори, воистину многолики: прямой и скрытый обман общественного мнения, документальные фальсификации и подтасовки, дезориентация мировой общественности и ухищрения, отвлекающие ее внимание от катыньской темы. Всего несколько .характерных штрихов.

"Профессиональная ложь" генералитета КГБ: "Никаких документов по катыньскому делу не существует, и нет смысла их искать", сопровождаемая красноречивым свидетельством личного представителя Сталина по "польским делам" Юрия (Георгия) Жукова; "Впрочем, как в НКВД, так затем и в КГБ были строго запрещены какие бы то ни было разговоры о Катыни, даже как о немецком преступлении" (с. 19).

Ложь, если так позволительно выразиться, околонаучная: низкопробный образчик ее являли "Очерки по истории Польши" Александра Манусевича (М. 1952), который "прослыл сторонником и пропагандистом антипольской политики Сталина с осени 1939 года. В послевоенные годы определение Польши как "уродливого детища версальского договора" (оно, известно, озвучено В. М. Молотовым, но исходное авторство Манусевич приписывал себе любимому) вроде бы отошло в небытие, читатель "Очерков...", таким образом, не мог уже ничего узнать о пакте Риббентропа-Молотова. Зато он должен был поверить, что "санкционная клика... подвела Польшу под удары гитлеровской Германии". Слово "Катынь" встречается лишь один раз - как повод обвинить правительство Вл. Сикорского в "поддержке и повторении гнусной провокации гитлеровцев", а также в том, что оно будто бы "скатилось на путь сговора с гитлеровским правительством" (с. 11).

Постыдное ключевое звено той же неразрывной цепи стремлений любой ценой замести кровоточащие следы злодеяния - докладная записка "железного Шурика" Шелепина Н. С. Хрущеву с настоятельным предложением уничтожить учетные дела на расстрелянных польских военнопленных. С аналогичной инициативой по заметанию следов преступления в брежневскую бытность выступил Ю. Андропов, чью "польскую позицию" на рубеже 70-80-х годов авторы обоснованно называют "однозначной: он брал реванш за хрущевскую оттепель. Это он был проводником советской политики, цененаправленной на обуздание бунтующих социалистических стран, пытавшихся одна за другой освободиться от диктата бюрократического Кремля: в 1956 году в Венгрии, в 1968 году в Чехословакии (а в 1970-1Э80 годы в Афганистане). Во всех этих случаях Андропов выступал сторонником вооруженных репрессий" (с. 52).

Даже по этим разрозненным примерам наглядно видно, что Катынь для авторов труда - та призма, через которую, начиная с предвоенных и военных лет, пропущена вся советская история. Ее последовательные рубежи после войны - последние годы кровавого сталинизма, недолгая "оттепель", стагнация развитого социализма, обнадежившая "перестройка", чьи острые противоречия зеркально отразились в напряженной ситуации, сложившейся и в самой двусторонней комиссии историков, и вокруг нее.

Драматические перипетии ее деятельности, не однажды ставивше польскую часть перед мыслью о самороспуске,- особый сюжет, нередко пересекающийся с некоторыми мотивами написанных по следам комиссии книг Я. Мачишевского "Вырвать правду" и Г. Смирнова "Уроки минувшего" (М. 1997). Первая содержит, в частности, свидетельства, по-доброму аттестующие Яжборовскую, входившую в состав советской части комиссии. Недоразумения, вспоминает Мачишевский, начали возникать с первого пленарного заседания, тон которому задали поляки категорическим требованием: "Источники, источники и еще раз источники, оригинальные свидетельства, документы!". Советский сопредседатель Смирнов отнесся к дискуссии с явной неохотой, пытался свести ее к проблеме свободного "доступа поляков на катыньское кладбище. Члены советской части комиссии вообще молчали, и только профессор Инесса Яжборовская, хороший знаток истории Польши, бегло говорящая на нашем языке, достаточно решительно обратилась к Смирному, заявив, что нельзя отказывать полякам в праве требовать новых источников и что поиски в советских

стр. 155

архивах неизбежны. Таким высказыванием профессор Инесса Яжборовская снискала мое расположение и благодарность"(5). Примечательный штрих, подтверждающий сомыслие польского и русского историков в общих интересах научного обоснования истины, которая обретала огромное политическое звучание! Таким сомыслием ученых объясняется множество точек соприкосновения в книге Мачишевского и труде трех русских авторов.

Разумеется, польский ученый не представляя себе всей подноготной, всей изнанки дела, буксовавшего на его глазах, тех сокрытых пружин торможения, которыми создавались проволочки, чинились препятствия, вызывавшие то удивление и недоумение, то досаду и раздражение. Русские авторы досконально знают все изнутри и повествуют о том, что знают, не взирая на лица. С развернутой детализацией обстоятельств, какими воздвигалсь, а подчас и нагнетались трудности и преграды, ставившие советского сопредседателя Комиссии в незавидное положено "жертвы манипуляции" (с. 6), вынужденной горестно признать: "При чем тут наука? С самого начала наука не имела с этим ничего общего" (с. 69). И это при всем том, что, как отдают ему должное авторы книги, академик Смирнов "имел великолепную идеологическую подготовку, ориентировался в закулисной расстановке сил уже во времена нового генерального секретаря, умел разговаривать с учеными. Кроме того, он был человеком незаурядным, прогрессивно мыслящим, обладал также редким умением вести переговоры. Был необыкновенно проницателен, умел на лету схватить сущность аргументов оппонента и с точностью шахматиста предвидеть несколько ходов вперед. При этом он до мозга костей оставался политиком, функционером партийного аппарата, что уподобляло его Горбачеву, который так и не сумел отрешиться от навыков и методов партийного деятеля" (с. 68).

Однако комиссия оказалась поставленной в такие условия, что личные качества сопредседателя и других членов большой роли не играли: ее "советская часть ... была вынуждена функционировать согласно правилам, обязательным в партийном аппарате, и, следовательно, должна была реагировать на телефоны и указания сверху, исполнять их. При таком распорядке не оставалось места ни собственной инициативе, ни выходу на контакты с деятелями высшего уровня" (с. 68). Не будем поэтому удивляться обилию камней преткновения, какие перед нею нагромождались, и тупиковых, патовых ситуаций, в силки которых она не однажды попадала,

Многие из них создавались нарочитыми намерениями вернуться в далекое прошлое - к сообщению специальной комиссии академика Бурденко, для пущего авторитета скрепленному также подписями митрополита Николая и Алексея Толстого. На него, уместно сопоставить, и спустя 45 лет опирался генеральный прокурор СССР Н. Сухарев, отводя в январе 1990 г. предложение заместителя генерального прокурора Польши о возбуждении судебных дел против виновников катыньских убийств и наказания исполнителей. На те же фальсификации более чем полувековой давности и поныне продолжает опираться бывший главный редактор "Военно-исторического журнала" генерал В. Филатов, чьи статьи манифестально растирижированы "Правдой", "Советской Россией", газетой "Завтра". Последняя из них датирована маем 1997 года (!) и печаталась в явный противовес изданию опередившего ее свода документов, которые хронологически удостоверяют целенаправленный ход событий, предрешивших катыньский расстрел: от 23 августа 1939 г., когда подписывались "Договор о ненападении между Германией и Советским Союзом" и "Секретный дополнительный протокол к "Договору о ненападении...", до 5 марта 1940 года, когда, согласно "строго секретному" протоколу N 13, политбюро ЦК ВКП(б) предписало своему карательному филиалу осуществить массовые убийства, казуистически именуемые "рассмотрением дел" без предварительного "вызова арестованных и без предъявления обвинения, постановления об окончании следствия и обвинительного заключения" (6). Эту правду истории, по существу впервые прорвавшуюся у нас в России, Филатов глумливо назвал "45-летней ложью" о Катыни, злонамеренно раздуваемой российскими демократами по рецептам геббельсовской пропаганды. То же - Ю. Мухин, автор книги "Катыньский детектив" (М. 1995), с маниакальной одержимостью выискивающий в Катыни "немецкий след". "Антипольский пасквиль" (с. 345) - по достоинству оценивают его стряпню авторы труда.

Все это факты, о которых пристало сказать присловьем о кулаках после драки. Непосредственно же в период работы двусторонней комиссии появилась книга Е. Куликова, О. Ржевского, И. Челышева "Правда и ложь о второй мировой войне" (М. 1988), изданная не без расчета на противодействие назревшему "процессу перепроверки сталинских мифов". Помимо "традиционной критики западной историографии", привычно обвиняемой в "псевдонаучности", она яростно атаковала "идейных вдохновителей польской контрреволюции", объявленных "агентурой империалистических разведок", а обращение историков к теме

стр. 156

Катыни подавала как враждебный происк, попытку "реабилитации немецкого фашизма, пропаганды реваншизма и антисоветизма" (с. 72). Одновременно в еженедельнике "Новое время" печатался цикл статей В. Фалина, тогда председателя правления "контпропагандист-ского" Агентства печати "Новости", чуть позднее заведующего международным отделом ЦК КПСС, на чиновной и журналистской совести которого немало палок в колеса двусторонней комиссии. Касаясь генезиса второй мировой войны в статьях, напрочь "лишенных научных оснований", он прибегал к "известным идеологическим стереотипам об антисоветской политике "буржуазной Польши", а применительно к Катыни повторял набившую оскомину ложь об "обстоятельствах, причинах и мотивах преступления" (с. 80). Ярым противником правды о Катыни, к которой пробивались историки через расставляемые перед ними рогатки, выступил тогдашний председатель КГБ Чебриков, распалявший недоброжелательство к переменам в Польше россказнями об активизации там "антисоветских настроений", дошедших якобы до "требования пересмотра границ" (с. 82). Провокационная роль в срежиссированном "общественном мнении", причем с замахом на мировое, отводилась лондонской книге некоего Горыня-Свентека "Катыньский лес". Ее автор, бывший заключенный в сталинских лагерях, сотрудничал с НКВД. После освобождения жил в Ленинграде, затем оказался на Западе. Поляки, комментировал Смирнов, дали этой фальсификации, развивавшей кагебистский взгляд, "решительный отпор, Мы же, не располагая документами, беспомощны и продолжаем распространять старую версию, сомневаясь в ее правдивости" (с. 114). Полемическое заострение мысли, дискредитирующей очередную подделку, - вне сомнения. Но общий тезис советского сопредседателя о предписанной комиссии "роли буфера" (с. 113) бесспорен.

Однако, каким бы "долгим и полным противоречий" (с. 113) ни был процесс изменения отношения к катыньской трагедии, набиравшая силы гласность теснила охранительство, наступательная стратегия КПСС и КГБ сменялась "оборонительной тактикой" (с. 109). Преодолевая встречное сопротивление, имитирующее "общественное мнение", польские ученые и часть советских членов комиссии с достойным гражданским мужеством отбрасывали навязываемую им реанимацию бурденковской версии. И убедительно выявляли причинно-следственную связь катыньского преступления и советско- германского пакта, дополняющих его секретных протоколов. Расстрел польских военнопленных, как одно из тяжких преступлений против человечности, квалифицируемых 6 статей Международного военного трибунала в Нюрнберге, - прямой результат сговора Сталина - Молотова и Гитлера - Риббентропа.

Результаты достаточно весомые для того, чтобы заключить: изначальные упования на "зеленый свет для творческой деятельности, научной перепроверки истории советско-польских отношений", который открывало создание двустронней комиссии, не оказались, при всех издержках, напрасными. Наступало "время активизации научных исследований, критического переосмысления проблем, честной их оценки, определения собственного отношения к ним с позиций нового мышления... Уходили в прошлое запреты, препятствующие изучению некоторых нужных тем, ограничения творческой активности ученых, сдерживание их исследовательских инициатив и другие негативные явления времен стагнации, столь губительные для прогресса в науке. Ученые обрели, возможность участия в решении актуальных задач, научных, и политических, отвечающих их творческим устремлениям" (с. 74). Последовательно и успешно добивались они того, чтобы "Катыньское дело" было передано юриспруденции. Подключение к нему Главной военной прокуратуры (ГВП), проведенные ею новые эксгумации, взаимодействие следователей с учеными позволили воссоздать подлинную картину злодеяния. Заключение комиссии экспертов ГВП убедительно опровергло сообщение комиссии Бурденко как заведомую фальсификацию исторической правды.

Из других сюжетов книги стоит выделить новые аспекты рассмотрения "Катыньского дела" в Международном военном трибунале и драматичную судьбу Н. Зори, чья юридическая деятельность на различных ответственных постах была тесно связана с Польшей и вплотную приблизила его к "тайне" Катыни. Заместитель главного обвинителя от СССР на Нюрнбергском процессе, он непозволительно много знал и о негодных попытках, списать катыньский расстрел на гитлеровских человеконенавистников, и о жульническом подборе лжесвидетелей-немцев, которым надлежало выступить перед судом, и о репрессиях по отношению к свидетелям подлинным. Не считая возможным утаивать свое несогласие, неприятие закулисных махинаций, он пытался противодействовать, возражать и даже протестовать, чем обрек себя на трагический финал -случайную якобы гибель при неосторожном обращении с боевым оружием. "Он не хотел быть послушным орудием сталинской системы и заплатил за это жизнью" (с. 166).

стр. 157

Много лет назад А. 3. Манфред высказал мысль, которой, по счастью, в собственных работах не придерживался: "Моральные оценки, всегда субъективные и спорные, вряд ли должны быть привносимы в историческую науку. Важнее сравнительно-оценочных суждений точное определение исторической детерминированности процесса общественного развития" (7). Рассекреченная "тайна" и непререкаемая правда Катыни из тех трагедий отечественной и мировой истории, в исследовании которых наука не вправе быть нравственно индифферентной. И, продолжим, политически безучастной.

Тем и сильна, и значительна книга, созданная тремя авторами, что, называя преступление преступлением, а полувековое сокрытие его государственным позором, она нерасторжимо соединила научную истину с политикой и моралью. Оттого и выводы, формулируемые в ней, органично сливают строгую научную терминологию с эмоционально раскованной лексикой, которая выдает авторскую ориентацию на незыблемые нравственные критерии. В самом деле: "Поднята завеса государственной тайны, и преступление открыло свой отвратительный лик. Правда вышла наружу, хотя мобилизовались все средства, как дозволенные, организационные, охраняющие режим, нормативно законные, так и недозволенные, неправовые, аморальные, чтобы общество не могло узнать этой правды. Сокрытие катыньского преступления мотивировалось необходимостью защиты важнейших интересов государства, политической системы, ее функционирования. В действительности защищали тоталитарную модель государства, незаконных автократических правительств и преступления, совершенные правителями. Потребовалось немало мужества, чтобы раскрыть позорные, глубоко запрятанные страницы истории. Но для окончательного закрытия дела нужна воля политическая. Катыньское дело все еще не закончено" (с. 354-355).

Последний тезис, разделяемый мною, как и все предыдущие, нуждается в дополнениях. Дальнейшее обращение историков и политологов к катыньской теме вряд ли будет плодотворным без фундаментальной опоры на труд Яжборовской, Яблокова, Зори. А завершение "Катыньского дела" наверняка приблизило бы публикацию этого труда на том языке, на каком он изначально написан.

Примечания

1. JAZBOROWSKA I., JABLOKOW A., ZORIA J.- Katyn. Zbrodnia chroniona tajemnica, panstwowa. Warszawa. "Ksiazka i Wiedza". 1998. 432 S. Страницы этой книги, откуда взяты приводимые цитаты, указываются в тексте.

2. MACISZEWSKI J. Wydzrec prawde. Warszawa, 1993, S. 13.

3. GOMULKA WL. Pamietniki. Т. II. Warszawa. 1994.

4. SWIANIEWICZ ST. W cieniu Katynia. Paryz, 1983, S. 334. Станислав Свяневич, ученый, узник Козельского лагеря, был привезен в Катыньский лес с группой военнопленных, подлежащих расстрелу. Неожиданно для него он был отделен от смертников и переправлен сначала в Смоленскую тюрьму, затем - в Москву - в бутырскую и лубянскую. Оказалось, что он особо заинтересовал НКВД, где на него завели новое следственное дело и допрашивали с "с пристрастием". Книга "В тени Катыни" - воспоминания о прожитом и пережитом. На нее как на достоверные свидетельства очевидца неоднократно ссылаются авторы рецензируемого труда.

5. MACISZEWSKI J. Op. cit., s. 43.

6. Россия. XX век. Документы. Катынь. Пленники необъявленной войны. Документы и материалы. М. 1997, с. 389.

7. МАНФРЕД А. 3. Наполеон Бонапарт. М. 1973, с. 231.

стр. 158