Автор: Т. А. Володина

Период начала XIX в. до появления в печати "Истории государства российского" Н. М. Карамзина отличается резким взлетом интереса публики к истории. За этот относительно короткий период времени было напечатано более 20 сочинений по русской истории, имевших обобщающий характер, то есть изображавших более или менее длительный период (в идеале - от Рюрика до Александра I) и адресованных не узкому кругу профессионалов, а широкой аудитории ¹ . Обращает на себя внимание также их более широкая, чем прежде, географическая и издательская представленность. В XVIII в. исторические штудии воспринимались преимущественно как дело казенное, выпускали их главным образом типографии столичных учреждений (Академическая, типография Главного правления училищ), которым это как бы вменялось в обязанность. В начале XIX в. картина разительно меняется: из 25 исторических сочинений лишь 5 отпечатаны в Петербурге, 3 - в Смоленске, Казани и Дерпте, все остальные - в Москве.

Лидерство Москвы окрашено примечательными тонами. В числе авторов - незнакомые имена, никак или почти никак не связанные с исторической наукой. Почему вдруг некоему Афанасию Щекатову или Ефиму Филиповскому приходит в голову составить книгу о русской истории, а какая-то частная типография (Бекетова, Селивановского и др.) берется за ее печатание? Книги по русской истории, адресованные широкой аудитории, находят читателя и, что не менее важно, покупателя.

Что же произошло? Почему вдруг проявился такой повышенный интерес к истории, к тому же исходящий особенно от москвичей? Увлечение историей легко объяснить подъемом патриотизма, вызванного эпохой наполеоновских войн. Но такое объяснение порождает ряд новых вопросов: Какова была специфика такого патриотизма? Как отразился он в исторических сочинениях? О чем свидетельствовали процессы, происходившие в историческом сознании общества? Как изменялись его ценностные ориентации, какие представления и оценки получили наибольшее распространение и почему?

Привычный тезис о росте национального самосознания, патриотическом подъеме в связи с войной 1812 года бесспорен. Однако обладало ли общественное сознание того времени какими-либо специфическими чертами, делавшими его национальным сознанием, то есть сознанием нации? Можно ли сблизить его, например, с тем, что чувствовали и думали на Руси в период Батыева нашествия?

В последние десятилетия проблема изучения наций и национализма ознаменована рядом серьезных работ ² . Всеми признано, что нации и национальное сознание- это относительно недавний продукт человеческой истории; большинство исследователей "находят" нации только в XIX в., лишь некоторые, с оговорками, относят начало формирования

Володина Татьяна Андреевна - кандидат исторических наук, доцент Тульского педагогического университета.

стр. 147

наций к XVII-XVIII векам. Если следовать логике радикального модерниста Э. Геллнера, который видит главные факторы формирования наций в урбанизации, всеобщем образовании и социальной мобильности, то в России начала XIX в. существование национального сознания представляется просто невозможным. Однако часть исследователей (например, Б.Андерсон, Л. Гринфилд) рассматривает появление идеи нации не как прямое следствие социально- экономического развития, а как процесс, хотя и тесно связанный с индустриализмом, однако проникнутый особой, независимой логикой возникновения новых смыслов, идей, образов и систем ценностей. Среди факторов, порождающих этот процесс, выделяется угроза существованию данной культурно-исторической общности или даже миф о подобной угрозе. Ненависть и образ врага пробуждают самопожертвование и любовь, и все, кто переживает подобные ощущения, начинают улавливать свою принадлежность к некой общности, которая уже не сводится к религиозному, этническому или династическому принципу. Более того, эта рождающаяся новая общность зачастую вступает в противоречие с прежними формами идентичности.

Характерна реакция в России на замыслы Александра I о восстановлении Польши. Восстановлением Польши в границах 1772 года было бы исправлено то преступление, которое, по его мнению, совершила Екатерина II, Александр, российский император, имел бы титул польского короля, а само королевство польское находилось в тесном единении с Россией посредством этой унии через монарха; в начале царствования этот замысел всеми силами поддерживал А. Чарторыский. Ничего необычного в таком решении не заключалось, ведь был же саксонский курфюрст Август польским королем, а Павел I - великим магистром Мальтийского ордена. С точки зрения внешнеполитических задач этот план выглядел привлекательно: жгучая неприязнь поляков к России поумерилась бы, а Наполеону труднее стало бы разыгрывать в борьбе против России роль освободителя Польши.

Однако Александру I не удалось привести свой замысел в исполнение. При любом намеке на "Польшу в границах 1772 года" он сталкивался с жесткой и неуступчивой позицией своих подданных, которые как будто забывали о своем статусе. В 1805 г. генерал-адъютант П. П. Долгоруков в присутствии императора схлестнулся с Чарторыским, который в то время занимал пост министра иностранных дел. Отметая все резоны, Долгоруков воскликнул: "Вы рассуждаете как польский князь, а я рассуждаю как русский князь". Еще более жестко отстаивал это мнение Карамзин. В 1819г. между историографом и императором произошел трудный разговор, после которого историк писал: "Мы пробыли вместе, с глазу на глаз, 5 часов... Но мы душою расстались, кажется, навеки". Предметом долгой беседы было все то же намерение Александра в отношении Польши. Сурово и непреклонно развенчивая благие порывы царя, Карамзин произносил слова, отражавшие некие новые реалии: "Россия- не бездушная собственность, которую можно раздроблять... Я слышу русских и знаю их: мы лишились бы не только прекрасных областей, но и любви к Царю; остыли бы душою и к Отечеству, видя оное игралищем самовластного произвола. Не опустел бы, конечно, дворец; Вы и тогда имели бы министров, генералов; но они служили бы не Отечеству, а единственно своим личным выгодам, как наемники, как истинные рабы... А Вы, Государь, гнушаетесь рабством" ³ . Конечно, можно увидеть в этом выступлении Карамзина лишь проявление привычного имперского стиля мышления: все, что завоевано российским мечом, неприкосновенно. Однако слышится уже и новое: мы отвернемся от Вас, Государь!

Дело заключалось не только в Польше. В начале XIX в. в общественном умонастроении многое приобретало национальную окраску. Образованная элита вдруг почувствовала потребность усилить и подчеркнуть свою "русскость". Это намерение шло вразрез со сложившимся во второй половине XVIII в. положением вещей, когда влияние французской культуры в среде российского дворянства постоянно росло и крепло. С, Н. Глинка, один и питомцев Сухопутного шляхетского корпуса, свидетельствовал, что кадеты воспитывались "совершенно на французский лад... Полюбя страстно французский язык, я затеял уверять, будто бы родился во Франции, а не в России" ⁴ , Глинка проникся "французским духом" в казенном, государственном учебном заведении; что же говорить о частных пансионах, которые в таком обилии открывались и в столицах и в крупных губернских городах. Основанный в Петербурге отцами- иезуитами пансион воспитывал отпрысков русской знати (Голицыны, Гагарины, Толстые, Шуваловы, Строгановы, Вяземские, Одоевские и др.) совершенно на французский манер, к тому же с сильным привкусом католицизма. Министр народного просвещения граф А. К. Разумовский, может быть, несколько сгущая краски, докладывал императору в начале XIX в.: "Все почти пансионы в империи содержатся иностранцами... они юным россиянам внушают презрение к языку нашему и охлаждают сердца их ко всему домашнему и в недрах России из россиянина образуют иностранца" ⁵ . То, что так возмущало министра, воспринима-

стр. 148

лось русской аристократией в конце XVIII в. как норма и было явлением широко распространенным. Екатерининский вельможа, отец П. А. Вяземского, по свидетельству самого сына, изредка переходя на русский язык, пользовался им как иностранным: он думал по-французски.

Получалось, что чем более образованным был человек, тем больше он проникался чужеземной культурой. Какой-нибудь мелкий помещик у себя в захолустье мог свободно "думать по- русски", то есть сохранять весь соответствующий комплекс коммуникативных связей в повседневной жизни. Но аристократия, двор, высшее чиновничество как будто принадлежали к другой породе людей. Даже Карамзин, один из создателей русского литературного языка, был пропитан этой атмосферой и в 1790г. писал из Парижа: "Все народное ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми, а не славянами. Что хорошо для людей, то не может быть дурно для русских" ⁶ . Начиная свой журнал, Карамзин дал ему имя "Вестник Европы", ставя целью знакомить читателей с европейской культурой, историей и политикой.

Склонность к галломании в конце XVIII в. отдавала политическим либерализмом. Если для стариков екатерининского времени Франция ассоциировалась с едким вольнодумством Вольтера, то для юного поколения - с революцией, республикой и первым консулом как выразителем республиканских свобод. Как писал тот же Глинка о годах своей юности: "За отплытием Наполеона к берегам Египта мы следили, как за подвигами нового Кесаря; мы думали его славой; его славой расцветала для нас новая жизнь. Верх желаний наших было тогда, чтобы в числе простых рядовых находиться под его знаменами. Но не одни мы так думали и не одни к этому стремились. Кто от юности знакомился с героями Греции и Рима, тот был тогда бонапартистом" ⁷ . Иногда доходило до смешного. Вскоре после восшествия Александра I на престол в Петербург прибыл представитель Франции генерал М.-Ж. Дюрок, адъютант Наполеона, посланный, чтобы приветствовать нового императора и заодно разведать, чего от него можно ожидать. Юный Александр с радостью приветствовал французов, в которых видел прежде всего любезных его сердцу республиканцев. Обращаясь к посланцам Бонапарта, он подчеркнуто употреблял слово "citoyen" (гражданин); Дюрок в ответ кисло морщился и наконец объяснил, что во Франции уже не принято именоваться "гражданами".

На этом фоне либерализма и галломании особенно заметен поворот в историческом сознании и умонастроении общества, происходивший в 1800-е годы. Его можно сравнить с тем знаменитым эпизодом в "Войне и мире", когда Наташа Ростова, "графинечка, воспитанная эмигранткой- француженкой", пустилась в русскую пляску и "умела понять все то, что было и в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и в матери, и во всяком русском человеке". Л. Н. Толстой недаром сделал этот эпизод одним из ключевых в своем романе, символизировавшим реалии русской жизни, заявившие о себе задолго до 1812 года. Наметился и четко обозначился дрейф людей с различными общественно-политическими, литературными, эстетическими склонностями - к некоему идеальному центру притяжения. Тонкий наблюдатель Ф. Ф. Вигель писал об этом времени: "По вкоренившейся привычке не переставали почитать Запад наставником, образцом и кумиром своим; но на нем тихо и явственно собиралась страшная буря, грозящая нам истреблением или порабощением; вера в природного, законного защитника нашего была потеряна, и люди, умеющие размышлять и предвидеть, теснились... вокруг невидимого еще знамени, на котором уже читали они слово - Отечество" ⁸ .

Бредившие революционным французским духом юноши разочаровывались в нем, тем более что слово "гражданин" уже было не ко двору во Франции; те, кто воспринимали первого консула как наследника традиций гордого Рима, отворачивались, видя его безмерное властолюбие; брюзжащие старцы-консерваторы взахлеб начинали говорить об иностранной заразе и утверждении национального духа. Внутренние взоры людей 1800-х годов устремлялись к единому полюсу, их голоса начинали звучать в унисон. Тот, кто не чувствовал этого сдвига, отторгался и выдавливался обществом, - красноречива судьба М. М. Сперанского. Появление этого единого полюса притяжения очевидно, если сравнить эволюцию таких разных людей, как, например, А.С. Шишков и Г.Р. Державин, Карамзин и Сергей Глинка.

Адмирал Шишков, для которого даже Карамзин был исчадием французской философии, играл в то время роль своеобразного рупора воинствующего национализма, отстаивая "русскость" во всем: в языке и литературе, в мировоззрении и воспитании. Заметим, что "Беседа любителей российского слова", где заправлял Шишков, возникла в 1810 г., а едкие сатиры молодого арзамасского поколения начали появляться лишь с 1815 года. Именно

стр. 149

тогда А. Ф. Воейков в своей сатире "Дом сумасшедших" вложил в уста Шишкова следующие сентенции: "Славяне- он сказал- не читывали встарь // По многу толстых книг: к чему оне? Букварь, // Стоглав с грамматикой, прочесть Максима Грека, // Вот все, что надобно для счастья человека" ⁹ .

Юноши начинали смеяться над напыщенным "славянофильством" "Беседы", но это стало возможным после Ватерлоо. Смеяться над Шишковым после Тильзита было невозможно, и на вечера "Беседы" в 1810 г. считали своим долгом являться генералы при звездах и лентах, дамы в блестящих нарядах, придворные. Они мало что понимали в долгих и скучных речах, но были исполнены уверенности, что совершают патриотический подвиг, способствуя торжеству русского языка. Недаром после падения Сперанского, когда нужно было найти человека, способного составлять рескрипты, манифесты и указы, выбор Александра I пал на Шишкова. Именно он готовил все знаменитые манифесты 1812-1814 годов. Пафос грубоватого адмирала был созвучен общественным настроениям. "В Москве и других внутренних губерниях России, в которых мне случилось в то время быть,- вспоминал С.Т. Аксаков, - все были обрадованы назначением Шишкова, и писанные им манифесты действовали электрически на целую Русь" ¹⁰ .

Антагонизм к Европе и особенно к Франции стал еще более усиливаться в русском обществе в связи с первыми военными неудачами. Аустерлиц, Фридланд и Тильзит- вот вехи, которыми отмечено становление национального самосознания. Ненависть к императору французов и ко всему французскому все шире разливается в обществе, превращая в консерваторов и националистов многих поклонников философских принципов Просвещения. В русском обществе чувствуется громадное сопротивление всему, о чем договорились Александр с Наполеоном на плоту посреди Немана. С. Р. Воронцов, русский посол в Англии, в письмах предлагает сановникам, подписавшим Тильзитский мир, въехать в столицу на ослах ¹¹ . Сергей Глинка начинает издавать в 1808г. свой "Русский вестник", сделав проповедь "русскости" главной задачей журнала. В 1807 г. выходит в свет книга Ф. В. Ростопчина "Мысли вслух на Красном крыльце ефремовского помещика, Силы Андреевича Богатырева". В нарочито простонародном, даже прибауточном стиле Ростопчин метал молнии против Европы и потери русскими своего национального лица. Герой его памфлета, истый русак Богатырев, выражал пожелание, чтобы дубинкой Петра Великого, взятой на недельку из кунсткамеры, выбили дурь из русской молодежи. В особенную ярость приходил Богатырев при имени французского императора: "Что за Александр Македонский! Мужичишка в рекруты не годится!.. Ни кожи, ни рожи, ни видения, раз ударишь, так след простынет и дух вон" ¹² . Рука об руку с поношением Европы шло восхваление предков, их побед и добродетелей, доблестей старой Руси. Сам Ростопчин с гордостью называл себя "лекарем, снимающим катаракты". В другое время Ростопчин со своим Силой Андреевичем мог бы показаться смешным, так много было у него грубых натяжек и мнимо- простонародного тона. В другое время - да, но не в 1807 году. Книжка его разошлась в количестве 7 тыс. экземпляров, снискав Ростопчину громкую известность как выразителю голоса старой Москвы с ее особенным патриотизмом и оппозиционностью.

Под влиянием изменений в национальном сознании русское общество позволило себе нетрадиционную реакцию на "гром победы". После успешной войны против Швеции Россия по Фридрихсгамскому миру получила Финляндию. Все предыдущее столетие, когда случались победы над противником (турками, шведами, поляками) и происходило присоединение новых территорий, начиналось "веселье славных россов". Поражения еще могли разъединять, победы всегда объединяли. Однако в 1809 г. эта привычная схема дала сбой. "В первый раз, может быть, с тех пор, как Россия существует, наступательная война против старинных ее врагов была всеми русскими громко осуждаема, и успехи наших войск почитаемы бесславием", - отметил Вигель. Здесь много чего смешалось: и то, что по условиям Тильзитского мира России как бы "позволили" взять Финляндию; и то, что шведский король Густав IV продолжал проявлять неуступчивость по отношению к Наполеону; и то, что Александр I в этих условиях выглядел как подручный Наполеона, который, служа сюзерену, попутно не забывает и о своих интересах. Так что не следует удивляться мнению публики, когда выстрелы с Петропавловской крепости возвестили о заключении мира: "Все спрашивали друг у друга, в чем состоят условия. Неужели большая часть Финляндии отходит к России? Нет, вся Финляндия присоединяется к ней. Неужели по Торнео? Даже и Торнео с частию Лапландии. Неужели и Аландские острова? И Аландские острова. О, Боже мой! О, бедная Швеция!.. Вот что было слышно со всех сторон" ¹³ .

Возникает вопрос, насколько широко были распространены эти национальные настроения, очень тесно спаянные с оппозиционными именно в силу того, что правительство и сам

стр. 150

император казались недостаточно "национальными". Когда Вигель или Аксаков в своих воспоминаниях пишут "все говорили, все думали", - подразумевается ли под этими "всеми" лишь образованная часть русского общества, дворянство и чиновничество, или политическая элита уже стремится приобщить к своим представлениям более широкие круги общества? В целом нельзя сказать, что до появления французов в пределах России простонародье осмысливало и переживало ситуацию столь же остро, как дворянство, хотя правительство в 1805-1807 гг. силилось привить народному сознанию патриотизм. В провинцию рассылались указы и постановления Синода, священникам предписывалось всячески проводить мысль, что Бонапарт- враг, антихрист и разрушитель всего святого. Эта мысль в крестьянских головах засела крепко, и переварить Тильзит им было не так-то легко: ведь тот, кто вчера был антихристом, сегодня торжественно именовался императором французов, союзником и почти другом. Если сознание образованного русского общества реагировало на эту подмену обостренной "русскостью" и оппозиционностью, то простонародье в своем сознании искало другого разрешения противоречий. П. А. Вяземский записал следующее объяснение, представленное в виде разговора двух мужиков: "Как же это (говорит один) наш батюшка, православный царь, мог решиться сойтись с этим окаянным, с этим нехристем? Ведь это страшный грех!- Да как же ты, братец (отвечает другой), не разумеешь и не смекаешь дела? Разве ты не знаешь, что они встретились на реке? Наш батюшка именно с тем и повелел приготовить плот, чтобы сперва окрестить Бонапартия в реке, а потом уже допустить его пред свои светлые царские очи" ¹⁴ . В данном случае мы видим как раз пример династической и религиозной идентичности; действия императора вводятся в привычную систему координат (государь и православие) и сразу находят поддержку и объяснение.

Образованная элита должна была чувствовать и осознавать необходимость передачи своих представлений о национальном духе возможно более широкой аудитории. Ф. В. Ростопчин в своих сочинениях стремился подделываться под простонародный язык, а в знаменитых афишах 1812 г. довел эту практику до совершенства. "Русский вестник" Глинки также старался апеллировать к людям разного звания. Когда М. Т. Каченовский обвинил Глинку в том, что он пишет "для двуперстного сложения и мучных лавок", издатель нисколько не оскорбился. Более того, Глинка воспринял эти упреки как похвалу; "В последнем (слова Каченовского о "простонародности". - Т. В .) я согласен. Я желал породнить "Русский вестник" с народной мыслью" ¹⁵ .

Анализ исторических сочинений, написанных в этот период и адресованных широкой публике, позволяет проследить сложные и трудноуловимые процессы развития исторического сознания. В этом отношении фигура Сергея Николаевича Глинки (1775-1847), автора популярной "Русской истории в пользу семейного воспитания", которая за короткое время выдержала четыре издания, представляет серьезный интерес.

На седьмом году жизни сын небогатого дворянина Сергей Глинка был записан в Сухопутный шляхетский корпус и провел там тринадцать лет. Заложенные еще И.И. Бецким, директором корпуса в 1766-1773гг., принципы "выведения новой породы людей" расцвели и окрепли при его преемнике Ф. Е. Ангальте. Некоторые из современников вспоминали о "методе" Ангальта со слезами признательности (Глинка принадлежал именно к числу апологетов), другие считали, что корпус калечил своих питомцев. Однако все признавали, что корпус являлся подобием нравственной оранжереи, где в кадетах, отрезанных на многие годы от реальной действительности, всеми силами развивали чувствительность, романтические устремления, простодушие и сентиментальность. Воспитанники привыкали жить в некоем идеальном государстве, как бы в большой семье, но по выходе из корпуса им приходилось искать компромисс между усвоенными принципами и неидеальной действительностью.

Многие кадеты уже в корпусе приобретали вкус к занятиям литературой, театром, историей. Таким был и Глинка; М. И. Кутузов, выслушав его речь на торжественном акте, промолвил: "Недолго наслужит солдатом". Так и произошло. Выпущенный из корпуса в 1795 г., он стал адъютантом у князя Ю. В. Долгорукова в Москве. Однако военная служба не поглощает его. Глинка начинает писать для театра, публикует свои первые литературные опыты в журналах; его влечет к истории. В его "Записках" содержится любопытный эпизод, показывающий, как возникало иногда подобное влечение. Однажды в 1797 г. Глинка заступил на обычное дежурство начальником караула по гауптвахте. Чтобы время не пропало даром, он захватил с собою на дежурство книги - два тома примечаний И. Н. Болтина на сочинение Н. Г. Леклерка. Арестант, который содержался на гауптвахте, жадными глазами впился в книги и признался, что давно хочет их изучить. Глинка, увидев такую страсть к истории, почувствовал родственную душу и отдал ему на время оба тома. Этим арестантом

стр. 151

был Каченовский, тогда еще никому не известный казачий урядник. Оба были самоучками-дилетантами, но штудировали далеко не развлекательные сочинения Болтина.

Уже в 1800 г. Глинка в чине майора вышел в отставку. Родители его умерли, все наследство составило 30 душ, да и от этой мизерной доли Глинка отказался в пользу сестры. Молодому человеку приходилось думать о хлебе насущном, и он поступил в домашние учителя к богатому украинскому помещику. Поступок нетривиальный; питомец корпуса, дворянин и офицер, завсегдатай театров - и вдруг учитель в степной глуши, но зато получал он 1500 рублей в год. Трехлетний учительский опыт тоже подготавливал его к написанию в будущем популярного сочинения по русской истории. Он вдруг понял, что знания его несистематичны и что он понятия не имеет, чему и как учить: "Для того необходимы готовые средства, то есть общие и первоначальные книги, изложенные кратко и ясно" ¹⁶ . Он завел себе огромные тетради и вносил в них все материалы к своим занятиям- по словесности, политике и истории.

Вернувшись в Москву после длительного отсутствия, Глинка полностью сосредоточился на литературной и театральной деятельности. Чем он отличался от большинства тогдашних писателей из дворян, так это тем, что пером ему приходилось зарабатывать на жизнь. Один из критиков подсчитал позже, что Глинка написал в общей сложности более 150 томов, а Вяземский назвал его "плодовитейшим из русских писателей" ¹⁷ . Глинка берется за любые переводы, пишет драмы и трагедии, либретто опер. Привлекают его сюжеты, где история и драма сплавляются в единое целое. В числе его пьес на московской сцене ставили: "Боян", "Наталья, боярская дочь", "Сумбека, или падение Казанского царства", "Минин", "Михаил Черниговский", "Осада Полтавы". Чтение примечаний Болтина на Леклерка, казалось бы, свидетельствовало об интересе Глинки к науке, но в подобных сочинениях ему был нужен лишь материал для собственных построений. Рациональная истина, основанная на фактах и источниках, стесняла его, в своих драмах Глинка легко уходил от "неудобных" фактов. В 1806 г. в доме М. Н. Муравьева он прочел свою трагедию "Михаил Черниговский" о событиях времен монгольского нашествия. Гости были в восторге, хозяин рыдал от восхищения ¹⁸ . Развязка пьесы могла поразить неожиданностью: Батый погибал в битве с черниговским князем.