Главная » Файлы » Статьи » Исторические

Воспоминания. К. Д. Кафаров. Воспоминания о внутренних делах Российской Империи
29.02.2012, 21:11
Воспоминания. К. Д. КАФАФОВ. ВОСПОМИНАНИЯ О ВНУТРЕННИХ ДЕЛАХ РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ

Автор:

"Мне идет 66-й год1 , возраст большой. Много прожито и много пережито" - такими словами начинаются воспоминания одного из руководителей ведомства внутренних дел в последние годы Российской империи, действительного статского советника Константина Дмитриевича Кафафова. Юрист по образованию, он окончил Петербургский университет со степенью кандидата, 25 лет проработал в судебном ведомстве, в прокурорском надзоре, судьей, членом судебных палат. В. Ф. Джунковский по службе в Министерстве внутренних дел имел возможность хорошо его узнать и писал: "Кафафов... не особенно любил работать, но был человеком весьма порядочным, я ему вполне доверял" 2 .

На вершину государственной службы Кафафов поднялся с низших должностей. 3 октября 1888 г. в чине коллежского секретаря он был зачислен в канцелярию сенатского департамента 3 и к 1892 г. достиг назначения секретарем в чине титулярного советника.

3 ноября 1892 г. Кафафов перешел в прокуратуру и несколько лет состоял товарищем прокурора Нижегородского, а затем Московского окружного суда, а с 22 марта 1903 г. - прокурором Елецкого, с 23 января 1904 г. - Орловского окружного суда. Службой его во время напряженных политических событий начальство было довольно. В ноябре 1906 г. он стал членом Московской судебной палаты, 14 февраля 1908 г. - товарищем прокурора. "За отличие по службе" высочайшим приказом по гражданскому ведомству 1 января 1911 г. Кафафов был произведен в действительные статские советники.

В 1912 г. начался новый этап его карьеры, связанный со службой в Министерстве внутренних дел. 2 апреля он был назначен вице-директором Департамента полиции. Какого-либо опыта работы в политическом розыске у него не было, и на него были возложены сугубо бюрократические функции, главным образом он, как вице-директор, ответственный за отделы, связанные с законодательной деятельностью, и как член совета министра представлял Министерство в различных междуведомственных комиссиях и совещаниях; в 1912 г. ему поручали разбор служебных конфликтов на местах (в Харькове - между полицмейстером и начальником местного сыскного отделения, в Тамбове между начальником губернского жандармского управления и прокурором окружного суда). Наиболее серьезная работа была им проделана в Совете по делам страхования рабочих. Как видно из воспомина-

стр. 73


ний, министр учитывал подготовку Кафафова, его компетентность в вопросах административного права. В феврале 1913 г. Кафафов как представитель МВД вошел в состав Особого совещания при Министерстве торговли и промышленности для обсуждения проекта закона об организации в Петербурге страхового суда, который рассматривал бы иски, основанные на Положении о страховании рабочих от несчастных случаев. Поручались ему и дела политического розыска.

В это время также готовился проект Положения об отходе на заработки за границу. В этом законопроекте были заинтересованы многие ведомства. При Министерстве торговли и промышленности было создано Особое совещание под председательством товарища министра П. Л. Барка. Кафафов участвовал в нем от МВД, как и в другом Особом совещании, при Министерстве юстиции, когда готовился проект положения об "устройстве судебной части для туземного населения Кавказского края". Тогда же от Департамента полиции Кафафов был введен в комиссию при Штабе Корпуса жандармов, на которую возлагалось проведение предварительных испытаний офицеров, заявивших о желании перейти в Корпус жандармов. Он проверял знания этих кандидатов по русскому уголовному и гражданскому праву. В марте-апреле 1914 г. вице-директор участвовал в особых совещаниях по расследованию причин массовых заболеваний рабочих на некоторых фабриках, а также по мусульманским делам при Департаменте духовных дел иностранных исповеданий, по делам торгового мореплавания.

В связи с начавшейся войной правительство усилило контроль за хозяйственными международными связями русских предприятий. Кафафову пришлось участвовать в совещании, выяснявшем способы контроля за движением денежных средств акционерных обществ, образованных ранее в Австро-Венгрии, Германии и Турции. Другие междуведомственные совещания, комитеты и комиссии, в работе которых участвовал Кафафов, занимались выработкой правил оказания "ссудной помощи" населению Царства Польского, пострадавшему от военных действий, организацией взаимодействия Российского общества Красного Креста со смешанной комиссией в Стокгольме по делам военнопленных; выработкой порядка использования труда военнопленных на частных предприятиях, а также правил освобождения от призыва в Действующую армию рабочих, занятых в военной промышленности, и др. Для оказания временной помощи пострадавшим от военных действий был создан "Комитет великой княжны Татьяны Николаевны", в нем Кафафов состоял заместителем председателя.

23 ноября 1915 г. директор Департамента полиции Р. Г. Моллов был переведен на другую должность, и Кафафов оказался ближайшим кандидатом на освободившееся место. Как преимущественно правовед, он не мог считаться специалистом, отвечающим основному назначению департамента - политическому розыску. Но в прежнее время, в 1913 - 1914 гг. ему не раз случалось по полмесяца - месяцу исполнять обязанности директора, и теперь ему пришлось вступить в эту роль с формулировкой "исполнение обязанности вакантной должности директора Департамента полиции" 4 .

Пребывание в этом качестве принесло ему неожиданную "славу". 9 января 1916 г. в политической части Департамента полиции был подготовлен секретный циркуляр, породивший волну преследований еврейского населения. Циркуляр, по сути, воспроизводил сообщение, полученное через Ставку из штаба 12-й армии, возводившее на евреев обвинения в пособничестве врагу 5 . Дело получило скандальный оборот, "кафафовский циркуляр" послужил предметом думского запроса, и Кафафову, чья подпись стояла под документом, пришлось давать объяснения, хотя он не считал себя ответственным за этот акт.

В дни Февральской революции 1917 г. Кафафов, подобно многим высшим чинам царской администрации, был арестован. Сутки провел он в

стр. 74


Министерском павильоне Государственной думы, превращенном в своеобразное арестное помещение, затем был переведен в Петропавловскую крепость. 4 марта Временное правительство учредило Верховную следственную комиссию для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и прочих высших должностных лиц, переименованную через несколько дней в Чрезвычайную следственную комиссию; в ее состав вошли видные либеральные юристы. 1 апреля Кафафов подал в Комиссию прошение, в котором указывал: "За время моей службы в Департаменте полиции (с апреля 1912 г. по март 1916 г.) в качестве вице-директора... я никогда политическим отделом этого департамента не заведовал. В моем заведовании были: 1-е делопроизводство, ведающее назначениями, увольнениями и преданием суду чинов общей полиции VI и V классов, наградами чинов общей полиции, рассмотрением жалоб на них, составлением рапортов Правительствующему Сенату по делам, связанным с деятельностью чинов общей полиции, и пр.; 2-е делопроизводство, составляющее законодательный отдел Департамента, в котором составлялись все законопроекты по Департаменту, и архив Департамента" 6 .

14 апреля состоялся допрос; выяснялась, разумеется, прежде всего история с циркуляром 9 января 1916 г. 7 Кафафову было предъявлено обвинение по ст. 338 и 341 ч. 2 Уложения о наказаниях. Однако следствие установило, что циркуляр составлялся и рассылался по распоряжению товарища министра внутренних дел С. П. Белецкого, на которого и ложилась ответственность. 24 мая Комиссия вынесла постановление, в котором указывалось, что "принимая во внимание возраст Кафафова, его семейное положение и болезненное состояние", а также "по самому свойству деяния" дальнейшее содержание его под стражей представляется мерой излишне строгой. Заключение заменялось домашним арестом, а с 31 мая дело свелось к подписке о невыезде из Петрограда 8 .

24 августа Кафафов ходатайствовал о разрешении выехать в Тифлис в связи со смертью матери и тяжелым состоянием собственного здоровья, и его отпустили. В течение трех лет он жил в Тифлисе, в Баку, в Крыму, а в ноябре 1920 г. эмигрировал в Турцию, затем переселился в Сербию.

Работу над воспоминаниями Кафафов закончил в июне 1929 г. в Белграде и передал рукопись в Пражский архив (Русский заграничный исторический архив), выручив за нее 1312 крон. В настоящее время она хранится в ГАРФ (ф. 5881, оп. 2, д. 390, 391). Публикацию, вступительную статью и комментарии подготовила З. И. Перегудова.

Примечания

1. К. Д. Кафафов родился 1 июня 1863 года.

2. ДЖУНКОВСКИЙ В. Ф. Воспоминания. Т. 2. М. 1997, с. 128.

3. См. Формулярный список, 27 апреля 1917 года. Российский государственный исторический архив (РГИА), ф. 1405, оп. 544, д. 5643, л. 1 - 5; Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ), ф. 1467, оп. 1, д. 495, л. 43 - 57; Из глубины времен. Вып. 11. СПб. 1999, с. 241 - 243.

4. ГАРФ, ф. 1467, оп. 1, д. 495, л. 57.

5. См. ГАНЕЛИН Р. Ш. Государственная дума и антисемитские циркуляры 1915 - 1916 годов. - Вестник Еврейского университета в Москве, 1995, N 3.

6. ГАРФ, ф. 1467, оп. 1, д. 496, л. Зоб.

7. Падение царского режима. Стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1917 г. в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства. Т. 3. М. -Л. 1925, с. 344 - 346.

8. ГАРФ, ф. 1467, оп. 1, д. 496, л. 5, 9, 11.


Перегудова Зинаида Ивановна - доктор исторических наук, главный специалист ГАРФ.

стр. 75


Мне идет 66-й год. Возраст большой. Много прожито и много пережито. Служба в двух ведомствах, а последние годы, годы величайшей разрухи, вблизи от вершителей судеб родины, дала мне возможность многое видать, многое слышать из первых источников, а кое в чем и принимать личное участие. Прожито много, осталось совсем мало, вот почему мне хотелось бы правдиво и откровенно изложить все, что сохранила память за долгую жизнь - от далекого прошлого до последних смутных дней на родине и затем за период бездомного скитанья по чужим землям.

Глава I.

Несколько слов об университетских годах.

Я окончил курс в Петербургском университете по юридическому факультету со степенью кандидата прав в 1888 году. Наш выпуск был последним по старому университетскому уставу: мы держали окончательные экзамены при переходе с курса на курс, не носили формы и считали себя последними могиканами. Следующий уже за нами выпуск шел по новому уставу, должен был сдавать зачеты, держать государственный экзамен и облечься в форму.

Петербургский университет, в особенности его юридический факультет, достиг в то время своего зенита. Его украшали такие имена, как Градовский, Сергиевич, Андреевский, Коркунов, Мартене, Фойницкий и др.

Отношения между профессорами и студентами были прекрасные, что, однако, не мешало некоторым профессорам иногда капризничать, а иногда и свирепствовать на экзаменах. Помню, как в один из осенних дней Петербурга, когда дул холодный ветер с моря и Нева, волнуясь и пенясь, подымалась в своих гранитных берегах, в университет на лекцию проф. Мартенса собралось мало слушателей, так как мосты были разведены и пришли только студенты, живущие на Васильевском острове. Войдя в аудиторию, проф. Мартене недовольным взглядом окинул жидкие ряды студентов и со словами: "Вся Европа слушает профессора Мартенса, одни только студенты не хотят его слушать", направился к выходу. Напрасно студенты старались уверить его, что они вполне солидарны с Европой и охотно вместе с нею слушают профессора и что мало студентов потому, что мосты разведены, - он все же ушел.

Из свирепствующих на экзаменах профессоров особенно отличались Градовский и Фойницкий. В особенности неровен был Градовский: то он становился чрезмерно нетребовательным, то, напротив того, малейшая ошибка студента выводила его из себя и он без всякого основания ставил единицы. Горе было тем, кто попадал ему в такую минуту - 10 - 15 единиц обычно следовали одна за другой. Я помню случай, происшедший во время моего экзамена. Проф. Градовский явился не в духе. У него болела нога. Расположившись в кресле и положивши больную ногу на стул, он вызвал двух студентов и после того, как те взяли билеты, предложил одному из них - по желанию - отвечать без подготовки, а другому готовиться. Первый студент стал отвечать. Он излагал доставшийся ему билет недурно. Градовский морщился, но молчал; когда студент кончил, Градовский заявил, что ставит ему тройку. Подошла очередь второго. Только что он сел и произнес несколько фраз, как проф. Градовский злобно прошипел: "А еще имели время обдумать. Идите - единица". И началась экзекуция: 10 единиц следовали одна за другой, студенты в панике начали действительно путать, а профессор Градовский раздражался все сильнее и сильнее. Очередь подходила ко мне. Я знал предмет "История государственного права европейских государств", но общее нервное настроение передалось и мне. Инстинктивно я раскрыл книгу, и, как сейчас помню, мне попалась теория Монтескье. Не успел я глазами пробежать билет, как Градовский выкрикнул мою фамилию и еще одного студента. Я, стараясь казаться спокойным, подошел к столу и взял билет. Оказалось, что я вытянул именно тот билет, который только что просмотрел в книге. Это удивительное совпадение окончательно успокоило меня. Изъявив желание отвечать без подготовки, я стал спокойно излагать свой билет. По лицу профессора было видно, что он начинает успокаиваться. По-видимому, нога его перестала ныть. Он неожиданно прервал мое изложение вопросом: "Какую вы кончили гимназию?" Растерявшись от такого неожиданного вопроса, я ответил: "Классическую". Этот ответ окончательно привел Градовского в веселое настроение. "Знаю, голубчик, что не реальную, какую - в смысле в каком городе". Я ответил. Оказалось, что наш попечитель окру-

стр. 76


га К. П. Яновский - его старый приятель. Градовский поставил мне "пять", и затем последовало 12 пятерок. Получившие их 12 студентов, поймав меня в коридоре университета, стали качать меня за "классическую гимназию" и чуть не сломали мне руку.

Когда через некоторое время я явился к проф. Градовскому на экзамен по русскому государственному праву, он встретил меня словами: "А, классик, ну, скажите мне, кем и как назначаются губернаторы". Я ответил, что именными Высочайшими указами Сенату. "Ну, довольно, вы, конечно, знаете предмет", - и с этими словами он отпустил меня, поставив "пять". Я привел эти случаи не только для того, чтобы указать на излишнюю иногда нервность некоторых профессоров, но чтобы подчеркнуть неудовлетворительность самой экзаменационной системы. А между тем срезавшийся с одного предмета студент, хотя [бы] он и блестяще выдержал по всем остальным предметам, должен был оставаться на второй год на курсе. Вследствие этого из числа свыше 1500 человек, бывших в 1884 г. на первом курсе, в 1888 г., то есть через четыре года, нас кончило курс всего около 150 человек.

Но кроме невольной несправедливости, проявляемой профессорами на экзаменах, экзаменационная система иногда толкала и студентов на недопустимые поступки. По старому уставу, для получения первой ученой степени - кандидата - требовалось иметь в среднем по главным предметам не менее 4 1/2 и, кроме того, представить диссертацию и сдать экзамен по одному из новых языков (французскому или немецкому). В Петербургском университете было много студентов, хорошо знающих эти языки, почему экзамены по ним были поставлены много труднее, чем в других университетах. Обычно, например, юристам предлагалось прочесть на этих языках отрывок из сочинения известного юриста и перевести его на русский язык, причем весь разговор профессора с экзаменующимися студентами велся на иностранном языке (французском или немецком). Для студентов, не знающих этих языков, положение создавалось тяжелым. Правда, тройку можно было получить и при плохом знании языка, но некоторым не хотелось портить диплом тройкой, а некоторые не могли рассчитывать и на тройку. Ввиду этого иногда, правда чрезвычайно редко, не знающие иностранных языков студенты просили своих приятелей держать экзамены за них.

Я помню один трагикомический эпизод из этой области. На нашем курсе в числе студентов был некто Г., человек уже немолодой, окончивший курс в высшем специальном учебном заведении и проделавший всю кампанию 1877 года. По возвращении с войны он вышел в отставку и поступил в университет на юридический факультет. Высокого роста, полный, с длинной русой бородой, лопатой падающей на грудь, он производил впечатление скорее профессора, чем студента. Обычно он жил на уроках, часто даже вне Петербурга, и потому университет посещал редко. Учился он хорошо. Экзамены сдавал удачно. Подходила очередь новых языков, и он решил попросить кого-нибудь сдать экзамен по французскому языку за него. Большинство студентов к этому времени были уже в форме, следовательно, нужно было обратиться к одетому в штатском, и вот он стал высматривать подходящего, причем решил обратиться к хорошо одетому - в том предположении, что раз студент хорошо одет, то больше вероятия, что он хорошо знает новые языки. Идет как-то Г. по коридору в университете и видит, что навстречу ему спешит молодой человек, хорошо одетый. Г. решил обратиться к нему, подходит, останавливает незнакомца вопросом: "Скажите, пожалуйста, вы хорошо знаете французский язык?". Незнакомец конфузливо отвечает: "Да, знаю".

- "Будьте добры, сдайте за меня экзамен, а то я плохо знаю, а мне нужно сдать для кандидатского диплома". - "Охотно бы это сделал, - отвечает молодой человек с улыбкой, - только мне неудобно". - "Почему?" - "Меня знают". - "Никто вас не знает", - настаивает Г. "Знают, потому что я сам читаю лекции". Положение Г. было ужасно, он быстро отошел от молодого человека. Но это положение стало еще трагичнее, когда он узнал, что молодой человек был не кто иной, как профессор Ефимов, читающий гражданский процесс на юридическом факультете, и что у него придется еще держать экзамен. Я был хорош с Г. Он пришел ко мне совсем убитый, не знал, что ему делать и как показаться на глаза профессору, к которому он позволил себе обратиться с такой просьбой и которому ясно показал, что ни разу не был на его лекциях. Он собирался сбрить бороду и усы, перекрасить волосы и пр., но потом понял, что это будет еще хуже, и решил положиться на волю

стр. 77


Божию. Я как мог успокаивал его, уверял, что Ефимов не покажет вида, что узнал его. Так и вышло. И смешно и больно было присутствовать на экзамене у Ефимова. Г. откровенно заявил профессору, что материальное положение побуждало его большую часть времени проводить вне Петербурга на уроках, почему он не посещал лекций, но что изучал предметы основательно, и, действительно, блестяще изложил свой билет и ответил на дополнительные вопросы. Ефимов поставил ему "пять" и, видимо, был тронут мучительными переживаниями Г.

То, что заставило пережить много тяжелых минут Г., то другим удавалось просто, без сознания даже аморальности своего поступка.

Глава II.

Начало службы. - Предсказание молодой женщины. - V департамент Правительствующего Сената и характер работы в нем. - Сенатские традиции. - Обер-прокурор Бильбасов. Его суеверие и неожиданная смерть. - Обер-прокурор Желиховский.

Окончив курс летом 1888 г., я занялся диссертацией, которую и представил в конце сентября. Затем, после некоторого колебания по поводу выбора места службы, я по совету старого судебного деятеля решил поступить в V департамент Сената. Оформлено это было таким образом: меня причислили к Министерству юстиции и откомандировали для занятий в V департамент Сената. Такая комбинация была выработана Министерством юстиции для того, чтобы не назначать лиц, окончивших университет и начинающих службу, писцами, как это требовалось по старому закону, ибо кандидатов на судебную должность в старых департаментах Сената не было.

Приказ о зачислении меня на службу состоялся 17 октября 1888 г., как раз в день крушения царского поезда в Борках. Не могу обойти молчанием, в особенности теперь, одно обстоятельство, которому в свое время я не придал никакого значения, а затем и совсем забыл о нем. Вскоре после поступления на службу я как-то зашел к одним своим знакомым, у которых я бывал еще студентом. У них я застал незнакомую мне молодую даму, г-жу З., приехавшую погостить из провинции. В разговоре хозяйка сообщила мне, что ее гостья замечательная хиромантка и что все ее предсказания удивительно как сбываются, и посоветовала попросить ее погадать мне, что я и исполнил. Г-жа З. любезно согласилась, взяла мою левую руку и стала пристально всматриваться в линии на ладони, при этом я заметил, что по мере того, как она вглядывалась в мою руку, лицо ее становилось все серьезнее и сосредоточеннее. Наконец после довольно продолжительного изучения линии рук она как бы про себя заметила: "Странно, вы начали службу при страшном крушении и окончите ее, правда, не скоро, но при еще более ужасном крушении - целой катастрофе... Дальше я вам ничего сказать не могу, так как линии вашей руки путаются". И она отстранила мою руку. Видно было, что она не все сказала, что о чем-то умышленно умолчала. Хотя в то время я был молод, полон сил и мало верил в разные предсказания, тем не менее выражение красивого лица предсказательницы, ее недоговоренность и, наконец, указание на какое-то катастрофическое крушение, при котором должна закончиться моя служба, произвели на меня неприятное впечатление. Впрочем, это впечатление в тот же вечер значительно сгладилось, а вскоре и вовсе улетучилось из моей памяти. Вспомнил я об этом предсказании лишь когда вспыхнула революция и уже с тех пор не забывал. Откуда она узнала, что я начал службу именно 17 октября, в день крушения царского поезда в Борках, - я не знаю. Ни ей, ни хозяйке дома я ничего об этом не говорил. Да в дни царствования Императора Александра III не очень-то можно было говорить о таком совпадении. Какие линии моей руки пророчили о том, что моя служба закончится вместе с крушением великой монархии, - я также не могу сказать. Я лишь передаю факт, имевший место 40 лет тому назад и, несомненно, представляющий некоторый интерес, хотя, к сожалению, человеческие знания в этой области за истекшие 40 лет нимало не подвинулись вперед.

Служба в V департаменте Сената была и интересна и безусловно полезна для начинающего. V департамент ведал уголовными делами оставшихся старых дореформенных судов - палат Уголовного и Гражданского суда. Дела рассматривались в апелляционном и ревизионном порядке. Производство было исключительно письменное, теория доказательств - формальная. Ког-

стр. 78


да доказательства виновности не отвечали всем условиям формальных доказательств, существовала особая форма оставления обвиняемого в подозрении или в сильном подозрении, судя по обстоятельствам.

Докладчиком дел в V департаменте являлся секретариат. Секретариат состоял из обер-секретарей (в мое время их в V департаменте было три), затем, секретарей (старших и младших) и помощников секретарей - старших и младших. Изготовленные секретарем Сената и его помощниками, под его наблюдением, доклады представлялись на просмотр обер-секретарям, а затем шли к обер-прокурору или его помощнику и уже после их одобрения рассылались сенаторам. Доклады, как указано выше, были письменные. По каждому делу составлялись две записки - одна подробная, другая краткая - и затем вопросный лист. В подробной записке излагались все обстоятельства дела: свидетельские показания, протоколы осмотра и экспертизы, решение Соединенной палаты и сущность жалобы или протеста. В краткой заметке вначале излагалась сущность дела, в виде извлечения из большой записки, а затем проект определения Сената. Наконец в вопросном листе в виде вопроса резюмировалась сущность резолюции Сената. Так, например, вопрос: "Не следует ли жалобу X. на приговор НН палаты Уголовного и Гражданского суда от такого числа и года оставить без последствий?". Первоприсутствующий писал: "Следует". За неделю, иногда и раньше, сенаторам рассылались записки в таком порядке: одним посылалась подробная записка и вопросный лист, другим краткая записка. Таким образом, первая группа сенаторов по подробной записке знакомилась с обстоятельствами дела, а по вопросному листу с проектом решения; а вторая группа сенаторов по краткой записке знакомилась и с существом дела и с проектом определения. Фактически, таким образом, дела - как в низших дореформенных судах, так и в высшем, в Сенате, - решались секретариатом под контролем оберпрокурорского надзора. Конечно, по закону, судьи, в том числе и сенаторы, могли не согласиться с докладом и вынести свое собственное решение, но это случалось редко. Но и в таких случаях требовалось согласие обер-прокуратуры. Всякое постановление Сената, будь то приговор, решение или определение по частному вопросу, могло быть исполнено только после пропуска их обер-прокуратурой. Все эти определения Сената подносились обер-прокурору или его помощнику, и они писали сбоку [от] подписи сенаторов: "Читал", ставили число и свою подпись, и только после этого определение приводилось в исполнение.

Первоприсутствующим в V департаменте Сената был сенатор Пятницкий, большой знаток дела, человек редкой трудоспособности, пользовавшийся благодаря этим своим качествам громадным авторитетом не только в департаменте, но и во всем Сенате. К сожалению нельзя того же сказать о его заместителе, старшем по назначению сенаторе Сомове, из бывших губернаторов. Он чрезвычайно трудно усваивал дела, любил приводить примеры из своей губернаторской практики, обычно никакого отношения к рассматриваемому делу не имеющие, и, кроме того, всегда огорчал секретариат и обер-прокуратуру тем, что в вопросном листе слово "следует" писал через "е" [а не "ять"]. Указать же почтенному старцу на его ошибку никто не решался. Приходилось школьничать и над этой буквой ставить маленькую чернильную кляксу, чтобы нельзя было хорошо ее разобрать.

Я поступил на службу в V департамент Сената при обер-прокуроре Петрове. Вскоре он был назначен сенатором, а на его место назначен вице-директор департамента Министерства юстиции К. А. Бильбасов. Небольшого роста, лысый, с бритыми усами и подбородком и небольшими баками, он производил впечатление типичнейшего старого бюрократа. Брат его издавал в свое время газету "Голос", пользовавшуюся большой популярностью. Вообще вся семья Бильбасовых считалась образованной и передовой. Этими же качествами в полной мере обладал и наш обер-прокурор, но при этом он был необыкновенно вспыльчив, сильно заикался и отличался большим суеверием.

В первые же дни вступления его в должность произошел эпизод, который сразу же завоевал ему общие симпатии в департаменте. Дело в том, что с основания Сената в его старых департаментах существовал обычай по субботам на службу не ходить, а "ходить в баню и читать Закон". Законов мы по субботам не читали и в баню не ходили, но не ходили и на службу. В первую же субботу Бильбасов явился в Сенат, но в канцелярии застал только одного своего секретаря, который и пришел собственно говоря для того, чтобы на случай прихода обер-прокурора объяснить ему причину неявки остальных

стр. 79


чиновников. Бильбасов вспылил, признал объяснение незаконным и поручил секретарю немедленно же составить и дать ему к подписи приказ об обязательности посещения службы по субботам. В понедельник нам был объявлен приказ обер-прокурора. Канцелярия волновалась. Обер-секретари долго совещались с секретарями, ходили в другие департаменты и, наконец, объявили, что приказ обер-прокурора основан на недоразумении, нарушает старые традиции, почему они, обер-секретари, предлагают чинам канцелярии по субботам по-старому на службу не ходить. В следующую субботу обер-прокурор Бильбасов опять пришел. В канцелярии, как и в первый раз, находился только его секретарь, и тот мрачно молчал и не отвечал на вопросы обер-прокурора. Бильбасов на минуту задумался, затем схватил свою шляпу и со словами "и я не буду ходить" направился к выходу. Так эта история и кончилась. По субботам никто, в том числе и обер-прокурор, на службу не ходил.

Не могу умолчать о моем столкновении с обер-прокурором. Эпизод этот носит комический характер, и я привожу его исключительно с целью отметить справедливость Бильбасова и его незлобивость. Не прошло и месяца со дня моего поступления на службу, как в столе секретаря Б. Ю. Ходобая (сына известного латиниста Юрия Ходобая, грамматика которого царила во всех классических гимназиях) случилась большая неприятность: дело, поступившее в порядке апелляционном, было рассмотрено в порядке ревизионном и определение сообщено уже к исполнению на место. Произошло это по вине старшего помощника секретаря Катина, человека очень милого, большого весельчака, но работника легкомысленного. Бильбасов рвал и метал, обер-секретари, напротив, ехидно посмеивались: они видали не такие еще виды и этому случаю не придавали особого значения, находя, что важно только чтобы Сенат рассмотрел дела, а в каком порядке, это несущественно, на то он и Сенат. После разноса секретаря и его помощников обер-прокурор вызвал меня. Я в то время состоял в столе секретаря Б. Ю. Ходобая, и вел входящий и исходящий журнал, и никаких докладов не составлял. Не успел я перешагнуть порог кабинета обер-прокурора, как он налетел на меня со словами: "Так служить нельзя, а еще начинаете службу, такой работой карьеры не сделаете..." и пр. Я выждал, когда он остановился, чтобы перевести дыхание, и совершенно спокойно заявил ему, что решительно не понимаю за что его превосходительство гневается на меня. Веду я пока входящий и исходящий журнал; работа, правда, немудреная, но зато достаточно скучная, и я не виноват, что так начал службу, а теперь, после незаслуженного разноса у меня невольно возникает вопрос: "Возможна ли наша дальнейшая совместная служба с его превосходительством". И, сказавши это, я покинул кабинет обер-прокурора.

Теперь, когда я вспоминаю об этом, мне самому становится смешно, а тогда я был горд. Правда, я ничего не терял, так как служил я без содержания и в скором времени на платную должность младшего помощника секретаря рассчитывать не мог. Когда я вернулся в канцелярию, я никому не сказал о моем ответе, а лишь передал, что обер-прокурор за что-то распек меня, но за что - ни он, ни я не знаем. Вскоре явился один из обер-секретарей и стал со смехом рассказывать, что обер-прокурор с ума сошел, что он бегает по кабинету и все повторяет: "Совместная служба, нет, каково - совместная служба". Недоумение обер-секретаря было понятно только мне одному, но я находил лишним объяснять ему причину волнения обер-прокурора. Через некоторое время ко мне явился курьер и доложил, что обер-прокурор просит меня пожаловать к нему. Я отправился. Бильбасов встретил меня ласково со словами: "Наша совместная служба не только возможна, но даже необходима. Вы правы, дорогой мой, я рассердился на вас напрасно. Идите, спокойно ведите свой входящий и исходящий журнал, вскоре я поручу вам более интересную и ответственную работу". С тех пор до самой своей смерти Бильбасов относился ко мне чрезвычайно сердечно. Он познакомил меня как-то летом, на даче, со своею семьей. И я бывал потом у них. Попробовал бы в последующие времена сказать что-либо подобное чиновник Щегловитову. Несомненно, что на другой же день его уже не было бы на службе.

Я уже упоминал, что В. А. Бильбасов был очень суеверен. На этой почве, за несколько дней до его смерти, произошел следующий случай. Кабинет обер-прокурора помещался в первом этаже, рядом с залом заседания. Перед кабинетом была комната, в которой сидели секретарь обер-прокурора и его

стр. 80


помощник. Канцелярия же департамента помещалась в верхнем этаже. Обычно, когда приходил на службу обер-прокурор, секретарь провожал его в кабинет и там зажигал на письменном столе четырехсвечник, при свете которого работал Бильбасов. Когда он кончал свою работу и собирался уходить домой, он сам тушил свои четыре свечи. Как-то, число теперь не помню, около 6 часов вечера, я спустился из канцелярии в комнату секретаря обер-прокурора. Время было кончать работу и расходиться по домам. Вдруг раздался неистовый крик в кабинете обер-прокурора, затем он бледный выскочил из кабинета, подошел к секретарю и, задыхаясь, произнес: "Вы в гроб хотите меня свести, но я раньше вас сведу". Удивленный секретарь смотрел на бледное лицо начальника, ничего не понимая... Оказалось, что, когда Бильбасов поднялся, чтобы потушить свои четыре свечи, из них горело только три. Как потом мне рассказывали домашние, родные Бильбасова, в тот день он, вернувшись домой, узнал о смерти своего друга, быв. товарища министра юстиции Аракина. Эта весть, в связи с только что перед тем происшедшим в Сенате, сильно подействовала на Бильбасова, страдавшего пороком сердца. Наутро назначена была панихида по Аракине. Бильбасов проснулся совсем больным. Напрасно домашние просили его не ходить на панихиду, он поехал и в передней квартиры Аракина скончался от разрыва сердца... Моросил мелкий дождик, дул холодный ветер, погребальная колесница медленно подвигалась вперед, увозя прах крикливого, но сердечного и доброго обер-прокурора к месту последнего успокоения. Весь департамент в полном составе собрался отдать последний долг усопшему. А жизнь между тем шла своим чередом, и в Сенатской типографии уже печатался именной Высочайший указ Сенату о назначении товарища обер-прокурора Уголовного кассационного департамента Сената, члена консультации, при Министерстве юстиции учрежденной, Желиховского обер-прокурором V департамента Сената.

Категория: Исторические | Добавил: Grishcka008 | Теги: империи, Российской, делах, ВОСПОМИНАНИЯ, внутренних, К. Д. Кафаров
Просмотров: 1922 | Загрузок: 0 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация | Вход ]
Категории раздела
Форма входа
Минни-чат
Онлайн Сервисы
Рисовалка Онлайн * Рисовалка 2
Спорт Онлайн * Переводчик Онлайн
Таблица Цветов HTML * ТВ Онлайн
Статистика


Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0